Книга Мирдада - Михаил Наими

Не удовлетворившись одной курткой, карга продолжала меня раздевать, пока я не оказался совершенно голым. Стягивая с меня каждую очередную вещь, она передавала ее девушке, которая тут же надевала ее на себя. По стенам грота металась тень от моего обнаженного тела и еще тени двух женщин, облаченных в лохмотья. Они наполнили меня смешанным чувством страха и отвращения. Не в силах что-нибудь понять, я безмолвно взирал на происходящее, забыв, что слово оставалось единственным оружием, доступным мне в такой незавидной ситуации. Наконец, мой язык оттаял, и я прохрипел:

“Если ты, старуха, и потеряла всякий стыд, то я — нет. Меня смущает моя нагота, даже в присутствии такой бесстыдницы, как ты. Но бесконечно больший позор я переживаю, оказавшись в таком виде перед девичьей невинностью”.

“Как она переживет твой стыд, так и ты переживи ее невинность”.

“Но что за нужда может быть у девушки в лохмотьях, принадлежащих усталому человеку, который вдобавок затерялся в горах и оказался в таком месте в такую ночь?”

“Может быть, это облегчит ее бремя. Может быть, это согреет ее. Ведь у бедной детки буквально зуб на зуб не попадает от холода”.

“Но когда от холода начнут стучать мои зубы, как от этого избавлюсь я? Неужели в твоем сердце нет ни капли жалости? Ведь одежда — это все, что у меня есть в этом мире”.

“Меньше вещей — меньше забот.

Больше вещей — больше забот.

Больше забот — меньше потерь.

Меньше забот — больше потерь.

Пошли отсюда, деточка”.

Когда она взяла девушку за руку и уже собиралась уйти, в уме у меня вдруг возникли тысячи вопросов, которые мне захотелось ей задать, но на языке оказался только один из них:

“Прежде, чем ты уйдешь, старуха, не будешь ли ты так добра, чтобы сказать мне, далеко ли мне еще до вершины?”

“Ты на краю Черной Бездны”.

Пока они удалялись, фонарь продолжал отбрасывать на меня их причудливые тени. Но вот они растворились в ночи, черной, как сажа. По телу прокатилась волна мрачного озноба. Я не знал, откуда она пришла. За ней последовали следующие волны, еще более мрачные и холодные. Казалось, что морозом дышат стены самого грота. Зубы начали стучать. То же стало происходить и с путанными мыслями в моей голове: Козы, пасущиеся на щебне; издевки пастуха; старуха и девушка; я — такой голый, израненный, весь в порезах, голодный, замерзший, ошеломленный, нахожусь в каком-то гроте, на краю какой-то пропасти. Далеко ли я от цели? Достигну ли я ее? И наступит ли конец этой ночи?

Только-только я стал приходить в себя, как услышал собачий лай, а потом увидел вновь приближающийся свет, ближе, ближе, и вот, он уже в гроте.

“Ты видишь, как добра Фортуна, моя любимая? Никогда не теряй надежды на Фортуну”.

Похоже, голос принадлежал очень, очень старому мужчине. Он был сгорблен, бородат, колени у него дрожали. Обращался он к женщине, такой же старой, как и сам. Она была беззуба, горбата, ноги также дрожали. Демонстративно не обращая на меня никакого внимания, он продолжал вещать все тем же пискливым голосом, который, как казалось, с трудом вырывался из его гортани:

“Великолепный брачный чертог даст приют нашей любви, и посмотри, какой замечательный посох вместо того, что ты потеряла. С ним ты не будешь больше спотыкаться, моя любовь”.

Произнеся это, он схватил мою палку и отдал ее женщине, которая склонилась над ней, любовно и ласково поглаживая иссохшими пальцами. Затем, как бы заметив меня, но продолжая говорить со спутницей, он заявил:

“Путник сейчас удалится, любимая, и мы предадимся нашим ночным грезам наедине”.

Это прозвучало как команда, которой я был не в силах ослушаться. Тем более что ко мне, явно выполняя приказ своего хозяина, приблизилась собака и начала угрожающе рычать. Происходящее наполнило меня ужасом, я смотрел на все как бы в трансе. Так как никакого другого выхода не оставалось, я поднялся и направился из грота наружу, одновременно изо всех сил пытаясь заговорить, чтобы защитить себя и отстоять свои права.

“Мой посох — вы отняли его. Вы будете так жестоки, что отнимите у меня и этот грот? А ведь это мой приют на ночь”.

“Разве здоровому нужен костыль?

Символ свободы — дорожная пыль.

Мы лишь, калеки, с палкой бредем.

Только у узника должен быть дом”.

Распевая это хором, они стали готовить себе ложе, взрывая пальцами гравий и выравнивая его. На меня они при этом не обращали ни малейшего внимания. В отчаянии я вскричал:

“Взгляните на мои руки. Взгляните на мои ноги. Я путник, заблудившийся на этом безлюдном склоне. Мой путь сюда помечен кровью. Я не в силах рассмотреть ни дюйма дальнейшего пути по этой ужасной горе. А вам она, как кажется, хорошо знакома. Вы не боитесь возмездия? Дайте мне, по крайней мере, фонарь, если вы не позволяете мне остаться в гроте на ночь”.

“Нет любви напоказ, светом не поделишься.

Сам люби и свети, если не поленишься.

И природа во тьме мертвою покажется,

А бродить в темноте, кто ж на то отважится?”

Разгневанный до крайности, я решил прибегнуть к мольбе, хотя одновременно и чувствовал, что все окажется бесполезным. Ибо неукротимая сила влекла меня наружу.

“Добрый дедушка, милая бабушка! Хоть я и окоченел от холода, хоть я и онемел от усталости, но не буду я таким уж лишним. Я не ложка дегтя в бочке меда. И я когда-то любил. Я оставлю вам свой посох и свое скромное жилище, которое вы избрали в качестве брачного чертога. Но взамен я хочу попросить вас об одной вещи: Если уж вы отказались дать мне фонарь, не будете ли вы так любезны, указать мне направление отсюда к вершине горы? Ведь я совершенно сбился с пути, меня совершенно выбило из равновесия. Я не знаю, ни как высоко уже поднялся, ни сколько мне еще предстоит подниматься”.

Не обратив на мои мольбы никакого внимания, они продолжали распевать:

“К вершинам кто стремится, заглядывает вниз.

Чтоб к правде приобщиться, бежать не торопись.

Кто чувствует глубоко, совсем окоченел.

А мастер красноречья — словно онемел.

Приливы и отливы — только лишь течения.

Чтоб тайну обрести — иди без направления.

Самое великое — воистину мало.

Раздай все без остатка, богатство чтоб пришло”.

Из последних сил я стал умолять их сказать хотя бы, в какую сторону от грота мне следует идти. Ведь смерть меня может поджидать на первом же шагу, который я только успею сделать. А мне так не хочется умирать. Затаив дыхание, я ждал ответа. И он явился в форме очередного странного куплета, который только еще больше меня запутал и разозлил:

“Скалистые обрывы круты и высоки.

Объятья этой бездны нежны и глубоки.

Все жители земные в одной норе сидят,

Приманку заглотили, ввысь больше не глядят.

Им — смерть одна награда: ”Живи, чтоб умереть,

Или уйдя — будь в жизни” — так следует всем петь!”

Как только я на ощупь выбрался из грота, свет фонаря угас. Собака тоже вышла со мной, как будто для того, чтобы убедиться, что я действительно ушел. Тьма была так тяжела, что я буквально ощутил ее черное давление на своих веках. Но у меня не было ни секунды, чтобы осмотреться. Собака очень убедительно мне это продемонстрировала.

Один нерешительный шаг. Другой. А на третьем шагу я вдруг ощутил, что гора подо мной поехала. Я почувствовал, что на меня набросились как бы бурлящие морские волны тьмы, которые сбили мое дыхание и с силой повлекли меня все ниже, ниже и ниже.

Последнее, что мелькнуло в моей голове, когда вихрь увлек меня в пустоту Черной Бездны, это образ чертова жениха и невесты. Последние слова, что я бормотал, когда дыхание замирало на моих устах, были те, что произнесли они:

”Живи, чтоб умереть, или, уйдя — будь в жизни”.

Хранитель Книги

“Восстань, счастливый странник. Ты достиг своей цели”.

Мучимый жаждой, скорчившийся под палящими лучами солнца, я приоткрыл глаза и обнаружил, что лежу, распростершись на земле, а надо мной склонился темный силуэт мужчины. Он аккуратно смочил мои пересохшие губы и бережно протер мои многочисленные кровавые раны. Его прикосновения были сильны, сам он был внушителен, груб, космат, лицо его заросло бородой, острый взгляд был пристален и глубок, возраст определить было невозможно. Вместе с тем, его прикосновения были нежны и ободряющи. С его помощью я смог сесть и мне даже хватило сил, чтобы задать несколько вопросов. Причем голос мой едва достигал моих собственных ушей.