ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника. Части третья, четвертая - РОБЕРТ ШТИЛЬМАРК

— Гм! Ну, ладно, там поглядим! Табель прибытия — в ящике стола. Пока у нас 64 души среднего и старшего начсостава. Рядовых, младших командиров — ни одного. Но ожидаем. Просили военного коменданта подбросить.

В третьем часу ночи новоявленный оперативный дежурный по штабу «части полковника Тропинина» стал клевать носом, но тут очнулся настольный телефон. Неуверенно потренькал, потом угрожающе затрещал. Рональд легко узнал в трубке голос военного коменданта станции Рыбинск.

— Вы требовали срочно пополнить вас рядовым составом? Присылайте приемщика, лучше двух. Получите сразу несколько сотен. Понятно?

— А что за контингент? (Рональду вспомнились телефонные команды, звучавшие в кабинете его недавних учеников-гулаговцев.)

— Самый лучший!

— Новобранцы?

— Какие новобранцы! — рассердилась трубка. — Остатки боевой части. Танковая бригада с переднего края. Матчасть побита, личный состав потрепан, теперь следует в тыл на переформирование. Но покамест матчасти для них в наличии не имеется, Москва отказала... Есть указание временно передать этих людей в общевоинские части. Берете?

— Так, они, верно, хотят в свои, бронетанковые войска?

— Мало ли, кто чего хочет. Начальству виднее! Короче: жду ваших приемщиков 15 минут. Не пришлете за людьми — передам другому хозяину. Я не могу эшелон дольше на запасных путях держать. Командую выгрузку! Не подоспеете — пеняйте на себя!

Кого же разбудить для такого поручения? Колебания неуместны, влез в воинскую шкуру — будь тверд! Рональд расталкивает двоих, посолиднее возрастом.

— Фамилия? Звание?

Один оказался Арсеньевым, другой — Курмоярцевым. Оба из запаса, воентехник и интендант. Подходяще угадал! Пока оба собираются, оперативный дежурный отхлопал им на машинке некое подобие воинского удостоверения. Приложил печать, «для пакетов»: за гербовой надо обращаться к лейтенанту или самому комдиву. Арсеньев и Курмоярцев повиновались без ворчания и вышли в темную июльскую ночь.

— Куда привести людей?

— Да покамест сюда, во двор... Там разберемся, как рассветет...

Опять телефон! С пристани. Подошла баржа с низовьев. Лошади. Донцы-четырехлетки. Числом около двух сотен.

— Принимайте! А то волнуются кони, копытами бьют, давно не поены, сопровождающих мало. Баржа уже на якорях у бережка, от вас недалеко. Выходите на набережную, сразу увидите.

— Послушайте, а сбруя есть какая-нибудь? Недоуздки? Седла?

— Не знаем. Шлите приемщиков скорее да побольше.

Однако, черт возьми, что за комиссия, создатель, быть оперативным дежурным вновь формируемой части! Притом, будучи облаченным... в пиджак и шляпу! Попробуй, внуши подчиненному трепет и безответность! Однако действовать надо!

— Подъем! Всем в зале — подъем!

Какая наивность была — расположиться прямо в зале, на глазах любого начальства! Вот тут мы их сейчас и потревожим!

— Фамилия? Специальность на гражданке?

— Захаров, старший лейтенант, из запаса. Агрономом был...

— Стало быть, вы и нужны! Организуйте приемку... конского поголовья!

Когда рассвет сделался многокрасочным, группа Захарова, человек в тридцать, уже возилась на берегу, пыталась подтянуть баржу швартовами ближе к суше, ладила широкие дощатые сходни с борта баржи на полоску глинистого берега, усыпанного ракушками, камешками и всякой мелочью. А тем временем другие расторопные и добычливые приемщики успели пошарить по дворам и сараям. Тащили на себе целый ворох ременных лямок, сшивок и вожжей...

И уже сбегались городские зеваки, раньше всех мальчишки с ближайших домов и дворов. Тащили какие-то шесты, веревочные концы, а то и настоящие недоуздки. Бог знает, где, кем и зачем сохраненные со времен личных хозяйств или извозного промысла.

Сам оперативный дежурный по штабу части рискнул оставить на короткое время свой ответственный пост и сбегал на берег, поглядеть, как идет выгрузка. Разумеется, у телефона был оставлен какой-то временный дневальный. Рональд смог видеть, как по хлипкому настилу свели первого коня светло-буланой масти и с несговорчивым характером. Он храпел, звонко ржал, взбрыкивал, но, поощряемый ремнем и жердиной, все-таки прогрохотал по настилу и, развевая по ветру гриву, понесся было на бульвар, но вскоре смирился, несколько придушенный веревочной снастью, наброшенной ему на стройную, крутую шею. Не знал тогда Рональд, что этого самого буланого коня убьет финская мина через пять месяцев после рыбинской выгрузки... Да и сам Илья Ильич Захаров, толково управлявший выгрузкой, не доживет и до будущего года...

Оперативный дежурный (коротко именуемый «опердежем» постоял еще несколько минут, глядя, как весело пошло дело, убедился, что в него уже дружно вмешались горожане-рыбинцы, преимущественно пенсионного возраста, причем кое-кто из старших школьников бодро восседали верхом на пугливых донцах, а кто и сахар скармливал самым непокладистым, и уж тащили со дворов ведра, чтобы поить тех, кого на бульваре успели привязать к деревцам, — словом, убедившись, что больше ему здесь пока делать нечего, штабной офицер в штатском счел возможным вернуться к телефону. Думал он при этом, сколь велик, толков и умел русский человек, когда начальство не слишком рьяно вмешивается в дело, не тормозит его инициативу, не путается под ногами и не препятствует проявлению здравого смысла и здорового рационализма. Чем сложнее житейская ситуация, тем неистощимее на выдумку проявляет себя этот россиянин, даже горожанин, в особенности провинциальный. Ибо еще не утратил он живой связи с землей, личным хозяйством, домашней скотиной, живой и неживой природой. И если, усилиями нашей государственной власти, партийных идеологов, боящихся этой связи как огня, она ослабнет, забудется и вовсе исчезнет, станет тогда тот же социалистический россиянин в тупик перед любой задачей, какие так любит задавать нам наша неимоверная действительность, непредсказуемая; иррациональная и посильная одним нам, россиянам прежней, предвоенном, а то и прямо дореволюционной выучки, ив каких бы сословий мы ни происходили и какими суффиксами не оканчивались бы наши фамилии, лишь бы душа чувствовала себя российской... Выучку эту мы подчас передаем и сынам, И дочерям нашим подсознательно, вместе с материнским молоком и отцовской российской смекалкой. Еще покамест передаем!

Следующие дни — сплошная круговерть тыловых будней, когда высшая государственная воля незримо властвует над всеми индивидуальными волями, сведенными в противоестественное сборище — армию. В этом суетном мельтешении смешного было больше, чем печального, но уже на все падал багрово-закатный отсвет обреченности и мало кого могла веселить родная российская несуразица. Она была, так сказать, в самом народном характере, где барство и холопство исстари сплетались, как уток и основа. Нелепый крик: «Я приказываю!», обусловленный слабостью, погасил много разумных начинаний, неизменно вызывая иронически-покорное: «Слушаюсь!». Сколько доброго и толкового угробливалось прямо на коню!