Железная Роза - Брижит Обер

В девятнадцать четырнадцать я въехал в нашу аллею, обсаженную двумя рядами кустов, которые весной сплошь покрыты цветами, и медленно подкатил к гаражу. Света в доме не было. Меня вновь обдала волна чудовищного страха, и я несколько секунд сидел в машине, слушая, как шуршит снег в ветвях деревьев. Потом пожал плечами: видно, я уже слишком стар для моей профессии. Становлюсь впечатлительным, как ребенок.

Я нажал кнопку дистанционного управления, и дверь гаража с шипением отворилась. Сыпал мелкий снег, который тает на затылке, проникает за шиворот, леденит подбородок. Я долго глядел на темный и безмолвный дом, потом вставил ключ в замочную скважину. Великолепная дубовая дверь бесшумно открылась. Тишина. Я прошел по пустому коридору, и ни единая из до блеска натертых паркетин не скрипнула, миновал маленькую гостиную, выдержанную в черно-шафрановых тонах, столовую, чьи широкие окна смотрели на лес. Дом принадлежал модному архитектору, и я ничего не изменил в его убранстве, если не считать кое-какой мебели. Я не очень-то обращаю внимание на окружение, в котором живу, до тех пор пока оно не начинает мне резать глаз.

Я зашел в кухню, оборудованную всеми мыслимыми приспособлениями, заглянул в просторную, облицованную кафелем ванную и поднялся на второй этаж. Меня наполнял глухой страх. Я положил ладонь на дверную ручку нашей спальни, в нерешительности помедлил и наконец повернул ее. Дверь открылась, бесшумно скользя по толстому черному паласу. В белом прямоугольнике окна, по которому хлестал снег, выделялось японское деревце. Я различил сбитое в ком одеяло. В полумраке раздался хриплый крик, от которого я подскочил:

— Жорж! Как ты меня напугал!

Из-под одеяла вылезла Марта с всклокоченными волосами. Она зевнула:

— Я читала и задремала. Который час?

— Девятнадцать двадцать восемь.

— Жорж, ну неужели ты не можешь нормально сказать время? Прямо не человек, а служба точного времени.

Она улыбнулась. Халат распахнулся на ее обнаженной груди.

— Здесь так тепло. Я люблю, чтобы в доме было жарко, когда рядом, почти что на нас, падает снег…

Я шагнул к ней. На языке у меня уже были слова: «Знаешь, сегодня мне показалось, будто я видел тебя на улице…» Но она спросит где. Мне придется солгать, потому что у меня не было никаких причин летать в Брюссель. Никто, даже Марта, не должен знать, что я был в этом городе. Я подумал о лежащем у меня в заднем кармане паспорте на имя Акселя Байерна, по профессии виноторговца. Потом увидел, что Марта тянет ко мне руки. А потом склонился над ней и больше ни о чем не думал.

Много позже, когда я решил, что Марта уже уснула, она вдруг глубоко вздохнула и спрятала лицо у меня под рукой. Я взял ее за подбородок:

— Марта, ты любишь меня?

— А ты еще сомневаешься?

— Марта, что бы ни случилось, я хочу, чтобы ты знала: я люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя, Жорж, но с нами никогда ничего плохого не случится!

И, разразившись веселым смехом, резко контрастировавшим с ее недавней грустью, она подпрыгнула на кровати и соскочила на пол.

— Великий вождь, я хочу есть! Маленькая верная скво идет разогреть ням-ням.

И она, напевая, ушла. Я потянулся. Похолодало. Верней, мне стало зябко. По коже на животе, испещренном давними шрамами, пошли гусиные пупырышки. Я решил, что бутылка доброго бордо пойдет мне на пользу, и тоже встал.

Мы мирно ужинали. В камине горел огонь. Густые черные волосы Марты, собранные в узел, ее обнаженные плечи, переливающееся платье сверкали в отблесках пламени, и я видел, до чего же она красива. Как обычно, слишком красива для меня. Я до сих пор не могу понять, почему такая обольстительная девушка, как Марта, довольствуется тихой и замкнутой жизнью, которую мы ведем. Как могла она согласиться связать свою судьбу со мной, Жоржем Ф. Лионом, не слишком красивым и умным, тем паче что она совершенно ничего не ведает о моей истинной деятельности, и находить хоть какую-то пикантность в нашей, по сути, однообразной жизни.

Я встретил Марту в прошлом году на конференции, посвященной эфиопскому искусству. Меня интересовала одна малахитовая статуэтка, которую мне предстояло украсть по заказу некоего южноамериканского коллекционера. Марта делала заметки. Она писала работу по истории искусства на получение степени лиценциата. Мы сидели рядом. Я был очарован ее чуть-чуть дикарским лицом — высокие скулы, большой, несколько хищный рот, сосредоточенный взгляд, матовая кожа, придающая ей сходство с восточной принцессой, — лицом абиссинской кошки, в котором сквозит насмешливость этакой Скарлетт О'Хара. Я немедленно заговорил с нею. Вопреки ожиданиям она ответила мне. Постепенно мы стали друзьями. Потом любовниками. Произошло это в октябрьский вечер, когда с деревьев летели листья, а по стеклам струился дождь. То была своего рода наша Октябрьская революция.

Марта завершила диссертацию и получила множество предложений от разных заграничных музеев. Пока она не приняла ни одного, желая, как она говорила с насмешливой улыбкой, попользоваться мной. Жаловаться на это я отнюдь не мог. И даже знай я точно, что совершаю безумство, решив жить вместе с нею, у меня все равно не хватило бы сил противиться этому. Мне нужна была Марта, ее смех, ее веселость, ее безмятежная красота.

Все это я думал, наливая ей бордо. Рубиново-красное вино лилось в бокал, как жаркая кровь. Марта нежно улыбнулась мне. Мне захотелось провести пальцем по ее губам. Как я только мог поверить, что видел ее в Брюсселе? Может, у меня опухоль в мозгу, отчего и возникают галлюцинации… Один из моих друзей умер от мозговой опухоли в госпитале; он принимал санитара за отца и просил у него прощения за какой-то проступок, совершенный тридцать пять лет назад! Ладно, завтра я обязан быть в форме. Хватит видеть все в черном цвете! Я поднялся и поставил на проигрыватель пластинку — старую джазовую пластинку Кэба Каллуэя, обладавшего даром вселять в мою душу покой.

Второй день — пятница, 9 марта

Будильник прозвонил в шесть. Я проснулся; во рту противно, голова тяжелая. Я перебрал бордо. А коньяк, который я добавил потом, только все усугубил. Марта во сне повернулась, открыла глаза:

— Уже уходишь?

— Да, спи. До вечера. Не забудь, вечером я веду тебя ужинать. Закажи столик, где тебе больше нравится.

Она кивнула и закрыла глаза. Я заставил себя встать под холодный душ, чтобы прояснить голову, а потом как следует растерся. Ненавижу холодную воду. Ненавижу принимать душ ранним утром сразу после пробуждения. Но еще больше я ненавижу похмелье в день «работы». Я старательно оделся, выпил чашку черного горького кофе и взял чемоданчик. Ставки сделаны, господа!

На автостраде стоял туман. Я подумал было, что рейс задержится. Но самолет взлетел точно по расписанию. Я смотрел, как встает заря, как в ее бледном свете сверкают вершины гор, и думал, что, возможно, через несколько часов я буду лежать мертвый, прошитый пулями, или окажусь на пути к двадцатипятилетнему тюремному заключению. По идее, мне надо было бы вызвать стюардессу и выпить бутылку шампанского, дабы насладиться последними минутами свободы и красотой, которая открывалась передо мной. Но я не сделал этого. Смирно положив руки на колени, я трудолюбиво двигал челюстями, жуя жевательную резинку, которая уже стала прилипать к зубам, и даже не заметил, как взошло солнце, потому что у меня заболело сердце и я прикрыл глаза. Вот так проходят мимо своей легенды.

Макс был уже на месте. В две минуты я переоделся и преобразился. И как всегда, в момент, когда кости уже брошены, я ощутил тот порыв тревоги и возбуждения, который действует на меня, словно наркотик.

У Фила был спокойный вид, однако напряженность его металлического взгляда выдавала, что безмятежность эта деланная. Он передал мне Адольфа и, волоча ноги, удалился в своем рубище отставшего от эпохи битника. Я сел. Адольф зевнул. Неужели он ощущает мою нервозность? Он внимательно смотрел на меня. Я потрепал его по загривку и устроился поудобнее. Началось ожидание. Заткнутая за пояс пушка врезалась мне в желудок. Надеюсь, воспользоваться ею мне не придется. Я предпочитаю холодное оружие. А вообще-то излюбленное мое орудие — кулаки. И очень грозное орудие. Я мысленно улыбнулся, подумав о Марте, которая считает меня интеллектуалом, способным по части насильственных действий разве что разорвать квитанцию о штрафе.

Часы еле-еле ползли. Монет в моей тарелочке становилось все больше. День великодушия и щедрости, вероятно, по причине пронизывающего холода и моросящего дождя, под мельчайшими каплями которого я все равно промок до костей. В большинстве кафе на площади над террасами натянули тенты. Я следил, как большая стрелка часов перескочила через одно деление и показала половину двенадцатого. Прозвонили куранты, вспугнув стаю воробьев. Бенни устроился за столиком на террасе неподалеку от меня. На нем был широкий бежевый плащ, а его тонкое лицо украшала накладная бородка клинышком. Очки в квадратной оправе завершали чопорный облик дипломата-педанта, и он уже неоднократно нетерпеливо посматривал на ручные часы, экстраплоский «Роллекс». Стоящий на площади легавый, здоровенный краснолицый верзила, ни разу не удостоил его даже взгляда. Меня, впрочем, тоже. Я никого не задевал. Я сидел и тихо покачивал головой под моросящим дождем, несчастный калека, неразделимый со своей собакой.