Первые партизаны, или Гибель подполковника Энгельгардта - Ефим Курганов

Надо сказать, что для чванливости Павла Ивановича Энгельгардта были некоторые основания. Вот, что я имею в виду.

Родной брат его отца (Ивана Андреевича) Василий Андреевич Энгельгардт женился на сестре самого светлейшего князя Григория Потёмкина, и она родила пятерых дочерей. Они-то и стали основными наследницами князя Потёмкина. Были баснословно богатыми и имели особый вес в обществе. Особенно Потёмкин жаловал Александру Васильевну Энгельгардт (говорят, даже был с ней в любовной связи).

Сия Александра Васильевна (по супругу Браницкая), одна из богатейших и влиятельнейших женщин Российской империи, благоволила к своему кузену Павлуше Энгельгардту. Именно она устроила его в Первый Петербургский шляхетный кадетский корпус и вообще оказывала всяческие благодеяния, что вызывало у смоленских Энгельгардтов чувство законной ревности.

Но необходимо назвать ещё одну причину, по которой Павла Ивановича Энгельгардта не жаловали смоленские его родичи.

Он был необычайно страстным поклонником горячительных напитков и особливо «дягилевки» (род охотничьей водки «Ерофеич»), которая производилась его крестьянами.

Можно сказать, что Павел Иванович всегда был навеселе, а когда очень навеселе, то впадал даже в буйство, крушил мебель, а бывало, что и дрался.

Всё это родичам его казалось совсем не комильфо, и они открыто стыдились, что принадлежат к одному роду с этим медведем, охочим до пьяного меду.

И открыто Энгельгардты возмущались тем, что Павел Иванович буквально никогда не расставался с огромной серебряной флягой, на коей был выбит герб рода Энгельгардтов.

Вот и в залу губернаторского дворца, где государь встречался со смоленским дворянством, Павел Иванович не постеснялся явиться со своей неизменной флягой — этим вызовом местному обществу.

Правда, когда государь, отделившись от группы Энгельгардтов, стремительно направился к нему, Павел Иванович мигом спрятал флягу за полу своего громадного шитого золотом мундира.

До того он никогда не был представлен государю, Но Александр Павлович, конечно, был наслышан о подполковнике Павле Энгельгардте, об его отличной службе в ополчении 1807 года и об его винных «художествах».

Беседа императора со скандальным кузеном Александры Васильевны Браницкой была непродолжительной, но милостивой. Александр Павлович спросил у него, что он собирается предпринимать в нынешних тревожных обстоятельствах и не собирается ли покидать пределы своих владений, как некоторые другие помещики.

Павел Иванович отвечал до неприличия скупо: «Государь, куда же я поеду от родной смоленской земли? Тут останусь, и басурману спуску не дам».

При этих словах император приветливо, но молча поклонился Энгельгардту и двинулся дальше. Тут на него налетел высокий, необычайно худой, весь извивающийся змееподобный человек и рассыпался в подобострастных поклонах и приветствиях.

Это был некто Голынский, богатейший землевладелец Могилевской губернии, имевший, впрочем, кой-какую недвижимость в городе Белом на Смоленщине. В царствование Павла Петровича он имел грязные тяжбы с соседями, по решению государя получил триста палок и был посажен в Петропавловскую крепость. Освободили его лишь с восшествием на престол Александра Павловича. Вот теперь при встрече с государем он и изливался в благодарностях.

Правда, Его Величество прервал этот фонтан из приторного сахаристого сиропа и осведомился: «Что же, любезнейший, вы собираетесь делать в нынешних обстоятельствах?» Но Голынский как будто не слышал ничего и продолжал говорить о своих тяжбах, и что был несправедливо посажен за тюремный замок, и что только Его Величество Александр Павлович установил справедливость.

Император досадливо махнул рукой и пошел к выходу из залы. Однако Голынский нагнал его и стал уже теперь болтать что-то в том духе, как он презирает французов, этих легкомысленнейших созданий, и что их нечего бояться. Тут уже государь пустился чуть ли не бегом.

За государем Александром Павловичем неизменно, буквально как тени, следовали двое. Это были его флигель-адъютанты: полковник Александр Бенкендорф и ротмистр князь Сергей Волконский; будущий шеф корпуса жандармов и будущий декабрист. Было решено, что они также останутся в Смоленске. Высочайше был уже заготовлен приказ об их назначении штаб-офицерами при генерале Винценгероде.

Следом несся губернатор барон Казимир Аш, при излишней округлости своей страшно пыхтя и обливаясь потом.

А генерал-адъютант барон Винценгероде по-прежнему оставался в плену семейства Лесли, но кажется, он вовсе не жалел об этом, скорее — наоборот.

Беседа у них шла весьма оживлённая. Фердинанд Фёдорович усиленно жестикулировал, взор же буквально пылал: громадные голубые глаза излучали сияние. Бравые братья вытянулись пред ним в струнку и что-то докладывали. И особенно горячился Александр Дмитриевич Лесли. Пылкостию своею он чем-то походил на барона.

Разговор, конечно же, шёл об двигавшихся в сторону Смоленской губернии и об средствах их одоления. Лесли жаловались, что многие помещики тамошние бегут за пределы губернии, даже и не думая о противодействии врагу.

Винценгероде бурно негодовал, был даже в самом форменном бешенстве.

Но говорили братья Лесли и об том, что изменники отнюдь не все, и что смоляне, в отличие от дворян, скажем, Виленской губернии, ни в коем случае не встретят Бонапарта с распростертыми объятиями.

Фердинанд Фёдорович кивал согласно головой, одобрительно покачивал длинным своим носом и делал какие-то отрывистые замечания, судя по всему совершенно благожелательные. Выглядел он при этом довольным и даже радостным.

Публика стала расходиться, а генерал-адъютант Винценгероде всё ещё был окружён этими Лесли, бравыми потомками шотландских рыцарей и пылкими, неудержимыми, глубоко истинными патриотами земли русской.

Меж тем, часы на площади Блонье пробили двенадцать часов дня, и это прервало оживлённую беседу самым решительным образом. Вот-вот должен был начаться молебен.

Винценгероде, белокурый голубоглазый гигант, в окружении высоких, статных как на подбор братьев Лесли, буквально ринулся, полетел к кафедральному собору.

Глава вторая. 9 июля (окончание)

По выходе из губернаторского дворца государь Александр Павлович направился на молебствие в собор Успения святой Богородицы (храм сей возводился более ста лет и был выстроен на месте храма, заложенного ещё Владимиром Мономахом и взорванного в XYII столетии во время осады Смоленска поляками).

Когда император проходил мимо здания городского магистрата, его там встретили все чины этого учреждения и земно ему поклонились. Неуёмный Голынский был уже там, вертелся, крутился и тоже кланялся, но как-то слишком уж по фиглярски. Александр Павлович сделал вид, что не замечает его; к тому же он спешил на молебен.

После молебна государь посетил архиерея. Тот откровенно поведал Его Величеству, что в городе пред самым приездом государя была страшная паника, и особливо среди дворянства и чиновничества, тогда как низшие классы более или менее спокойны. Узнав обо всем этом. Александр Павлович оставил особый рескрипт на имя смоленского епископа Иринея, в коем увещевал хранить спокойствие и быть стойкими пред наступающим неприятелем: «Узнав, что некоторые поселяне и жители, оставляя поля и работы, скрываются и бегут от малочисленных неприятельских разъездов, появляющихся в далеком ещё расстоянии от Смоленска, возлагаем мы на вас пастырский долг: внушениями и увещаниями своими ободрять их и не только отвращать от страха и побега, но наоборот — убеждать, как того и требует долг и вера христианская, чтобы они, совокупляясь вместе, старались вооружиться, чем только могут. Дабы, не давая никакого пристанища врагам, везде и повсюду истребляли их и, вместо робости, наносили им самим великий вред и ужас».

Потом был обед. Несколько слов о нём, точнее об его финальной части. Когда все за десертом двинулись в диванную, государя вдруг окружила группа Энгельгардтов. Все они наперебой стали клясться в верности и что нещадно станут бить французов, как только те появятся в пределах губернии.

Государь вдруг осведомился у них: «Что же вы сторонитесь родича вашего… подполковника Энгельгардта? Чем это он не люб вам?»

Энгельгардты замолкли, а один из них сказал: «Да позорит он нас, наш славный род, Ваше Величество».

«Чем же это позорит он вас?» — полюбопытствовал Александр Павлович, не в силах скрыть изумления.

Тот же Энгельгардт после минутного раздумья ответствовал следующим образом:

«Да как же не позорит? Выгнал супругу свою и завёл в именье своём самый настоящий гарем из дворовых девок и даже не думает сего обстоятельства скрывать».