Да осчастливит Аллах твой вечер! - Нагиб Махфуз

Если же умрет Халим-бек, то не будет напечатано никакого некролога. Сообщение о его смерти появится лишь в отделе происшествий. Пусть Хамада завидует мне, если хочет. Он не знает, что такое одиночество, он не вдыхает в своем жилище запах тлена, он каждый день ест мясо, хоть у него нет зубов Он забывает о холодной постели, лишенной супружеского тепла, не знает, что значит лишиться женской ласки, не испытать отцовских чувств. Будь у меня друзья помимо него, я бы давно его проклял. Телевизор — тоже мой друг, и еще какой! Он вводит в волшебный мир фантазии и прекрасных женщин...

Жалкая, ничтожная жизнь! Но сам я — не такое уж ничтожество. До вчерашнего дня я был генеральным инспектором в министерстве просвещения. Я мог бы осуществить свои мечты, если бы не обстоятельства. Какой толк в мизерном повышении зарплаты, если из-за инфляции цены выросли вчетверо! В моем нынешнем положении виновата не только семья, но весь мир с его порочной экономикой и политикой. Я старался держаться от него подальше, но он не пожелал оставить меня в покое.

Где найти водопроводчика, чтобы починить кран в ванной? Интересно, сколько он возьмет теперь за услуги? Я был бы счастлив, если бы полдня спал, но не могу спать больше пяти часов в сутки. Мне нужно отдохнуть от мыслей о тебе, Маляк. Мои тайные беседы с тобой никогда не прекращались. Некое чувство подсказывает мне, что ты еще не утратила способности любить. Мы оба одиноки, Маляк. Почему бы нам не совершить сейчас то, чему злая судьба помешала раньше? Ат-Тартуши оживил во мне мысль о встрече с тобой, превратил меня в жертву навязчивой идеи. Мое воображение бешено заработало. Вот я нажимаю на звонок и жду. Открывается дверной глазок, она смотрит: «Ах, это ты... пожалуйста, заходи, как ты вдруг о нас вспомнил?» — «Да вот, шел мимо». — «Ну, милости просим!» Разговор ведется вокруг да около. Я искусно маневрирую, а сам не могу отвести взгляда от ее груди. Она читает мои мысли и подает мне едва заметный знак. Я сажусь рядом с ней, как в прежние дни. Ее слабое сопротивление лишь еще больше возбуждает меня, и вот мы уже глушим тоску, сливаясь в нежных объятиях.

Ах, если бы сбылись эти мечты, Маляк! Были и другие женщины, которых я и поныне встречаю на улицах квартала. От них веет ароматом прекрасного прошлого. Время безжалостно изменило их, а от прошлого остались одни имена. Они стали мне чужими, несмотря на мимолетные улыбки при встречах. Они теперь почтенные матроны и матери. Если бы не тяжкие обстоятельства, я бы взял одну из них себе в жены. Но что толку говорить об этом?

Сейчас я меняю нижнее белье один раз в неделю, чтобы сэкономить на стирке и глаженье. Ем кебаб только в особых случаях. О пенсионерах люди забывают так же, как об умерших. Некогда я парил орлом на крыльях цветущей юности. Приятельницы говорили моей матери: «Халим создан для Маляк, для Бусейны, для Ребаб, для Бисы». Мою же мать волновала больше трагическая участь двух ее дочерей. Годы шли, и надежды гасли. Все девушки, кроме Фикрии и Зейнаб, повыходили замуж. А к ним не подступались ни чужие, ни родственники. Я удивленно говорил себе: «Ведь на свете так много безобразных жен. Неужели богатств отца не хватит, чтобы уладить это дело?»

Я стряхивал с себя груз семейных забот и продолжал гордо парить на крыльях юности. Под разными предлогами в нашем доме появлялись, словно сияющие луны, в сопровождении своих матерей Маляк, Бусейна, Ребаб и Биса. В унылую атмосферу нашей квартиры врывались сполохи соблазна и кокетства; влеклись друг к другу взгляды, исполненные желания и страсти; не обходилось без нежного слова, произнесенного как бы невзначай, без легкого прикосновения или даже поцелуя, украденного незаметно от соглядатаев. Я любил всех и не останавливался ни на ком. В присутствии одной я на время забывал о других, но Маляк уже тогда отличалась от прочих силой характера и умом. Однажды, когда я был, не помню, то ли учеником средней школы, то ли студентом, мать спросила меня:

— Кто тебе из них больше нравится?

Я задумался, потом произнес:

— Не знаю!

— Но ведь должна одна из них хоть чем-то да выделяться?

Я подумал о Маляк, но тем не менее ответил:

— Все они похожи друг на дружку.

Засмеявшись, мать сказала:

— Я ничего так не желаю, как увидеть твоих детей, пока я жива. Господь, надеюсь, поможет Фикрии и Зейнаб, и тогда наступит твой черед.

Событий в моей тогдашней жизни было немного. Однажды в Восточной Аббасии я встретил Бусейну, и мы торопливо поцеловались. С Ребаб я обменивался символическими сувенирами, Бисе тайно вручал письма. С Маляк же я обходился без сувениров и писем: нам все говорили взгляды. Мне доставляло удовольствие быть светилом, вокруг которого девушки вращались, словно планеты. Ах, если бы собрать их всех вместе в одном гареме! Но Маляк медленно и постепенно входила в мое сердце, и огоньки звезд меркли в соседстве с восходящим солнцем. До сих пор перед глазами у меня стоит картина: Маляк — на женской половине в трамвае, медленно идущем по Аббасии, в своем белом платье, как столп света — высокая, в меру полная, с развитой грудью, светлокожая, с пышными, черными как смоль волосами и прелестными глазами.

Она окончила среднюю школу и хорошо знала домоводство. Задушевные беседы между родственниками, взаимные визиты и мои частые посещения ее дома привели в конце концов к тому, что нас стали считать женихом и невестой безо всякого объявления. Из-за этого другие сваты оставили Маляк в покое. Ее сестры повыходили замуж, а она ждала меня. Она — моя жена, а я ее муж! Завершив образование и получив должность, я мечтал только о том, как женюсь на ней. Я часто оставался с ней наедине в ее доме. Когда она устремляла на меня глаза, полные страсти и неги, я чувствовал себя как чайник на плите, крышка которого подрагивает и вздымается от клокочущего в нем пара. Мы обменивались поцелуями, но она не позволяла мне вольностей и мягко говорила:

— Всему есть предел.

Я ловил мгновенье, она же обращала свой взор в будущее, делясь сокровенными мыслями:

— Устроишься на работу, отложишь из зарплаты сто гиней, и тогда все уладится.

— Папа не пожалеет для меня таких денег, — отвечал я самоуверенно.

— Твой отец — служащий, такой же, каким был мой!

— Нет, не совсем такой, — возражал я ей с улыбкой.

Вся улица знала о нашей любви. Она наполняла гордостью сердца моих родителей, над ней подшучивал мой друг Али Юсуф. Если бы не трагедия Фикрии и Зейнаб, то родители были бы вполне счастливы и не выказывали бы тревожную озабоченность, отец — изредка, а мать — беспрестанно.

Меня же занимала отнюдь не одна любовь, но я был создан только для беспорочной жизни. Для беспорочной жизни и отцовства.

Сегодня мы играем с Хамадой ат-Тартуши в нарды на чашку кофе. Я торжествую над ним победу, но вскоре воодушевление иссякает. Мы сидим и смотрим на площадь Армии, залитую яркими огнями. Как много женщин, мужчин, детей! История цивилизации наглядно представлена всевозможными средствами передвижения — от тачек и телег до автобусов и трамваев. Со всех сторон до нас доносятся разные звуки — разговоры, ругань, крики, пение. Хамада продолжает:

— Эта страна...

Он жалуется и негодует на все на свете. Мое спокойствие раздражает его.

— Тебя ничего не волнует.

— Я по горло сыт волнениями!

— Но ты видел на своем веку много событий, войн, людей.

— Ну и что?

— Ты думаешь только о себе.

— Я еще в худшем положении, чем страна.

— Но ты же интеллигентный человек.

— Пошел к черту!

Хамада громко смеется — он еще умеет весело смеяться — и произносит:

— Начни новую жизнь.

— То есть?

— Ты владеешь английским, учился на вечерних курсах менеджеров и секретарей при «инфитахе»[10], что тебе стоит начать снова?

— Мне нужна передышка.

— Боюсь, ты привыкнешь к безделью.

— Не беспокойся за меня.

Объявлений о вакантных должностях сейчас много, и зарплата, как я слышал, приличная, но ее все равно не хватит, чтобы изменить мою жизнь.

Такая зарплата, увы, не позволит мне переехать на новую квартиру в один из современных жилых кварталов, правда, мой скудный рацион пополнится горячей пищей.

Я говорю Хамаде:

— Немного терпения — и ты услышишь приятную новость.

Он смеется:

— Ты должен высоко держать знамя пенсионеров!

Я наделен хорошим здоровьем, но что с того? И все же мне следует славить и благодарить Аллаха. Он знает о моих долгих лишениях и одиночестве и должен помочь мне. Ведь он милостив и милосерден. Я говорю Хамаде:

— Будь я крепче в своей вере, я был бы счастливее.

— Человек бывает либо верующим, либо неверующим, середины быть не может.

Я сердито отвечаю:

— Ты сегодня что-то остер на язык.

Он хохочет:

— Я не признаю веры у интеллигенции!