Беловодье - Александр Новосёлов

Когда подошли к другому возу, Василий Матвеич крикнул издали:

— Это откуда? С Белой Гривы? Нет, его сюда давай, своим.

Он мирно подошел, вытянул клок из средины и понюхал.

— Лошадям это.

Иса сочувственно кивнул:

— Я тоже думал, лошадям его. Неужели чужому быку добро кормить?

Теперь они каждый раз внимательно сортируют сено. Еще с осени Василий Матвеич продал триста голов мяснику, но за особую доплату партия должна была кормиться у него до весны. Быков кормили, но кормили так, чтобы они не слишком много сбавили в весе. Мясник недавно проехал куда-то в верховья и вот-вот должен вернуться. Василий Матвеич хотел сказать Исишке почистить немного пригон, но сдержался; много и своей работы, а если и приедет тот, так можно чаем задержать, пока тут наведут порядки.

— Много даешь? — махнул он рукавом в сторону большого пригона.

Исишка лукаво швыркнул носом.

— Просит много, даем мало. Черть его знат, чужой стал — больше жрать стал.

— Ваша косточка, киргизская, — колыхался от смеха Василий Матвеич: — у вас ведь дома на кудже живет, а пришел в гости — целый день будет жрать и не наестся.

— Верно, верно! — подобострастно хихикал Иса.

— Не приехал бы. Ты уж смотри, не зевай.

— Я смотрю.

Василий Матвеич долго ходил по пригону, отдавая приказания или советуясь с Исой. Оставалось дометать три воза, и он уже хотел идти домой, как с реки зазвенели колокольчики. Оба переглянулись и враз подумали: не он ли уж?

— Кто там? — крикнул Василий Матвеич работнику на стайке.

— Не знаю. По нашему переулку едет.

— Какого там черта занесло… Айда! Кидай сено быкам! Живо кидай!.. Через плетень!

Все трое понесли к плетню по тяжелому навильнику. Но едва копны взвились над кольями, как дюжие быки гурьбой наперли на плетень и, высовывая языки, полезли на него, чтобы ухватить хоть по клочку. Плетень заскрипел, затрещал и вдруг подался… В это время у ворот остановилась грузная повозка.

— Мерзавцы! Убью! — задыхаясь, рявкнул Василий Матвеич, торопливо кидаясь к воротам.

Из повозки с трудом вылезал в широкой волчьей шубе толстый рыжий человек.

— Алексей Панфилыч! Какими судьбами! И почему сюда? Разве ямщики забыли ко мне дорогу?

— Извините уж… так пришлось. Бычков, вот посмотреть хочу… Этак-то лучше: сразу померзну, а потом и в тепло отдохнуть.

— Да нет, поедемте ко мне. Что же это? Такого гостя встречать на навозе? Нет, и руки не возьму. Садите меня и поедем, а после пельмешков — на пригон.

— Нет уж извиняйте, Василий Матвеич, посмотрю сейчас, соскучился шибко.

— Если не хотите обидеть…

— Бог с вами! Посмотрю, только посмотрю, а потом хоть неделю буду жить у вас.

— Что же это?

Приезжий скинул на беседку шубу и, оставшись в лисьем бешмете, направился в пригон.

— Ну-у! — всплеснул руками хозяин, забегая вперед, — посмотрю уж и я заодно. Не был целую неделю, все лихоманило. Не знаю, что тут творится. Сейчас только пришел.

Приезжий зашел и остановился. Три сотни быков окружили воза с сеном и теребили его со всех сторон. Задние жадно подбирали с полу и со спин товарищей оброненные жидкие пучки и тискались вперед. Работники направо и налево сыпали удары вилами, но, видимо, уже теряли надежду справиться со стадом.

— Что это? Скажите, пожалуйста… Это чьи? — в недоумении спрашивал Алексей Панфилыч.

— Гай-ггай! — пронзительно выкрикивал Иса.

— Гай-ггай! — еще громче вторили ему помощники.

— Ничего не понимаю… Мои ведь это, мои.

А Василий Матвеич удивлялся не меньше.

— Исишка! Сюда!

Исишка подошел.

— Говори, собака, пошто быки не в пригоне?

— Плетень сломаль… вылез…

— А если я тебе в собачью морду заеду шевешом? Шары-то полезут? Ну, на минуту нельзя отойти, даже на минуту!

Но опытный глаз Алексея Панфилыча сразу понял, в чем дело.

— Скот не кормлен. Значит, не давали на ночь. Как же это?

— Не отгоняй, не трогай! — кричал Василий Матвеич: — Если не давали сегодня, пускай ест с возов, сколько нужно, пусть ест.

Мясник пошел к большому бычьему пригону.

— Не чищено. Ей-богу же, не чищено!.. И сена мало втоптано. Только снег да шевеши.

— На неделе все снег валил, и вчера шел, — непринужденно рассказывал хозяин: — засыпало сено-то… Нет, каковы работнички! Каковы мошенники!

Мясник огляделся кругом, выдернул из поваленного плетня длинный кол и ковырнул в двух местах крепко притоптанный снег.

— Навозу мало. Да… Так…

— Алексей Панфилыч! Сами знаете…

Тот вдруг побагровел так, что по лицу пошли пятна, а признобленные щеки почернели, и далеко отшвырнул кол.

— Обман, Василий Матвеич! Да-с! Обман! Взяли лишнее на бычках, да хотели выиграть и на сенце!.. Говорили мне про вас.

— Алексей Панфилыч!..

— Говорили мне, не поверил.

— Исишка! Сюда! — гремел хозяин.

Исишка неохотно подошел.

— Пошто пригон не чистил?

Молчание.

— А куда девал сено, мошенник?

Исишка сверкнул глазами из-под овчины малахая и поскреб за пазухой.

— Молчишь? Дурак! А ежели я те к атаману сволоку за воровство и обман? Ты у меня!..

Исишка взвизгнул, будто его подстрелили:

— Меня?

— Тебя.

— Меня?.. Сам к атаману пойдешь… Сам мошенник. Мене мошенить велел… Ты мошенил, я мошенил. Сам сказал: не давать чужому быку сена, я не давал. Скажи давать, буду много класть.

— Молчать! Врешь, собака.

— Ничего не врешь. Мой правду говорит.

Василий Матвеич свирепо кинулся на Исишку.

— Обман, обман! — хрипел Алексей Панфилыч, направляясь к воротам.

Василий Матвеич метнулся было за ним, но вдруг наскочил на Исишку, прижал его к плетню и тюкнул жирным кулаком под нос.

Исишка крякнул, быстро поднял лицо и не успел нагнуться, как другой удар по тому же месту уронил его на бок. Задыхаясь от быстрых движений, Василий Матвеич ткнул его в голову раз, другой, третий. Исишка свернулся клубком и завопил на весь луг:

— Ой бай, ой-бай, ой-бай!..

— Так ты подводить! Подводить! — и с каждым словом на Исишкину спину опускался тяжелый кованый каблук: — Пес!.. Подводить!..

— Карра-а-у-уль!

— Ты меня ругай… ты меня бей… а свинячить не дам…

Дружно звякнувшие колокольчики оборвали его. Оглянулся — повозка уже мелькает за плетнем. Воспользовавшись передышкой, Иса быстро вскочил на ноги и побежал. От яркого кровавого пятна на снегу длинным ожерельем потянулись за ним красные точки-корольки. Выскочил в передний пригон, остановился и со всей злобой, на какую только было способно его сердце, потряс кулаком:

— Засужу! Цепочка наденешь! Наденешь!.. Каторга пойдешь… Все скажу атаману…

Выбежавшая на шум баба Исишки увидала его окровавленным и заголосила протяжно, жалобно. Исишка строго притопнул ногой:

— Дауста![3] Синикы[4] да харя такой будет!..

Баба замолкла, а он выскочил на улицу и пошел вслед за повозкой.

— К атаману пойду! Своличь!.. — раздавался его голос по пригонам: — Человека убиль! Васька Матькин человека убиль! Матька людей бил, Васька да людей бьет… Цепочка наденешь! Рукам, ногам цепочка!..

А на соседних стайках и избушках уже торчали любопытные фигуры. Кто-то от души ругался, кто-то звонко хохотал.

Исишка нарочно не утирал под носом, где у него, по жидким усам, настыли мутно-кровяные сосульки: пусть же видят все, как его изувечили. Чем больше свидетелей, тем лучше. И такой он был несчастный в разорванной коротенькой купишке и в сбитом на сторону малахае, такой слабый и старенький, что вышедший из-за угла навстречу казначей Иван Трофимыч остановился, посмотрел серьезно и спросил:

— Это кто же тебя?

— Васька мене биль… Мошенник! Убиль!

— Ну, уж и убил. Ноздрю поправил маленько. У его у Василия, кулак пудовый… Что ж ты на старости-то? Неловко. Утри сопатку-то, ишь накисло.

— Пущай атаман посмотрит.

Иван Трофимыч свистнул:

— Здря и не качай туды. Так, канитель одна. Без тебя там хватит… Ну, да как хошь. Айда.

Он степенно двинулся своей дорогой.

То, что Исишку пожалел сам казначей, перевернуло всю его душу. Только что она была такой маленькой, колючей и злой и вдруг выросла, расширилась, наполнила все существо теплом. Что-то кинулось к горлу, ударило в голову и против воли Исишка всхлипнул. Он забыл, что куда-то идет, и видел себя уже на сборной, перед целым обществом. Стоит он с Василием перед столом, а атаман и спрашивает:

— Будешь мириться, Иса, или до суда пойдешь?

Так вот и спрашивает, как будто перед ним не киргиз. Иса молчит. Тогда выступает Иван Трофимыч:

— Нет, этого нельзя, чтобы старого человека в харю тыкать. Нельзя этого. Хошь и киргиз, а старый, честный киргиз, своим горбом кусок добывает.