Беловодье - Александр Новосёлов

Хватит ли сена? Удастся ли спасти свой скот? Суровая загадка была у всех на уме. Где ни собирались люди, все говорили об одном.

Иса упорно отгонял от себя черные мысли. Но к середине зимы суровым предчувствием заразили и его.

— Худо дело, — говорил он сумрачно за чаем: — Сено сгнило. Скот не хочет есть. Как будем?

— Тебе лучше знать, — вздыхала Карип.

— А что я сделаю? Лучше меня люди не знают. Будет голод, непременно будет. Это еще с осени можно было знать. Помнишь, коровы с поля приходили с травой во рту? Первая примета.

— Нехорошая примета.

— Худо, худо. Все так говорят. Берстангул ходил к ворожее, так тот сказал, что корми, не корми, говорит, к весне ни скотины не останется. На бобах ворожил. Кидал три раза, все одно падает.

— Кутек! — в ужасе воскликнула Карип.

— Берстангул не знает, что делать. Ездил к Василию, хотел продать быков, так тот и разговаривать не хочет. Подожду, говорит, месяц-другой, да этих же быков и возьму у тебя вдвое дешевле.

— Как будем, как будем?

Иса молчал.

Карип нерешительно посматривала на него и, наконец, насмелилась сказать то, о чем думала все последние дни.

— К Василию бы попроситься… Даром бы… Пусть только скотину нам прокормит.

Иса, не отрываясь от блюдца, посмотрел на нее исподлобья и ничего не сказал. А когда допил чашку и опрокинул кверху дном, по-русски, то решительно и злобно заявил:

— Не пойду!

Карип вздрогнула.

— Как хочешь… Я думала, ничего.

— Не пойду! — отрезал он с сердцем.

Зима перевалила на вторую половину.

Степь глухо стонала. Была еще надежда спасти скот на подножном корму, хотя он отощал уже настолько, что с трудом выходил из ворот, а в поле только выбивался из сил, едва добывая из-под снега чахлую траву. Была еще надежда на то, что больше не подвалит снегу и до конца будет стоять хорошая погода. Трудно было верить этому, но так хотелось верить. Что же это? Давно ли был голод, давно ли погиб в степи весь скот, и неужели опять! За что наказывает бог! За что он мстит киргизам?

И вот пришло то, чего больше смерти боится степняк. Потянуло теплым ветром, обволокло все небо густыми тучами и среди зимы пошел осенний мелкий дождь. Люди перестали громко говорить, и с ужасом смотрели на небо.

Два дня смеялось небо над землей, два дня трепало оно над снежными полями свои мокрые космы, а на третий подобрало их, откинуло за горизонт и миллионами спокойных глаз взглянуло вниз. На утро, как всегда, величаво поднялось в морозном тумане тускло-холодное солнце. Ах, лучше бы оно не вставало!

Мощные сугробы намокли, осели и смерзлась. Стада бесцельно бродили по ледяной коре и с каждым днем все таяли и таяли. То тут, то там отставали и падали более слабые, а на утро их находили уже мертвыми, с жалобно устремленными в небо мутно-стеклянными глазами.

Потянулись кошмарные дни. За скотом уже никто не ходил, никто его не пас. Уже разгребли и скормили все навозные стены, скормили весь кустарник, раскрыли стайки и навесы, больше не осталось ничего. Дальше была только смерть.

Иса все силы прилагал к тому, чтобы спасти кобылу. Коровы и бараны легли вместе со сватовым стадом.

— Куда я без лошади? — говорил он Карип. — Буду с голоду пропадать, а лошадь сохраню.

И он продавал за бесценок все, что мог продать: кожи и овчины подохших животных. Все это охотно покупали в поселке, но давали так мало сена — небольшой клочок за кожу, — что лошадь, получая от хозяина по щепотке плохой болотной осоки пополам с камышом, день за днем теряла силы.

Она еще ходила по пригону, покачиваясь на ослабевших, похожих на палки ногах, или целыми часами простаивала, опустивши голову, словно покорилась смерти и ждала ее с тупым равнодушием. Только когда пустой желудок больно втягивал бока, она широко раскрывала уже безумные глаза и шла к дверям зимовки. Но пришел черед и ей.

В ту ночь, когда аул решил загнать всех лошадей в ближайший лес, где еще можно было обгладывать кору, с запада пришел буран.

Вьюга буйствовала до утра, и люди не спали всю ночь, прислушиваясь к ее дикому, безумно-торжествующему реву. А когда на утро пошли в лес, то уже не нашли там табуна. Вьюга вырвала его из лесу и увела с собой. Никто не знал, где его разыскивать. Только местами, из-под снежных дюн, выглядывали пятнами, как из полуразрытых могил, остывшие тощие трупы.

Это был последний удар, убивший разом и последние надежды.

Иса лежал теперь в зимовке на дырявой кошме, ничего не предпринимая и ни о чем не думая. С улицы, с пригонов голод перешел в зимовки, и люди, как недавно животные, доедали все последнее, что можно было есть. Иса не разговаривал с Карип. Он смотрел на нее с такой злобой и ненавистью, словно во всех несчастьях была виновата она. Карип чувствовала это и боялась. Разом постаревшая на много-много лет, она по привычке с утра хлопотала у печи, хотя нечего было ни испечь, ни сварить, ни изжарить и последнюю неделю питались только чаем.

Как-то утром зашел сосед, старый, постоянно больной Сулемень. Прошел к Исе на кошму, сел и замолчал. Не о чем было говорить, не хотелось говорить. Сидели так долго. Повздыхал, покашлял Сулемень и поднялся, чтобы выйти. Он переходил так из зимовки в зимовку, избегая встречаться с семьей. Когда он вылез за дверь, Иса злобно плюнул в дальний угол.

— Ходит, как собака, по чужим дворам, ищет, где пропасть.

— Душа болит, — заметила Карип.

— А у меня не болит? Зачем ходить? Кому надо?

— А разве лучше лежать? Если бы ходил, не голодал бы.

— Что!? Что ты сказала?

Карип боялась повторить.

— Говори, паршивая собака! Говори, что сказала!

Карип смело посмотрела на него и вся затряслась. Все, что накипело у нее за эти голодные страшные дни, неудержимо хлынуло наружу.

— Почему голодаем? — визгливо закричала она: — А? Кто виноват? Василий не гнал. Василий летом звал. Почему не пошел? А? Лень стало работать. Черт! Важный стал! Теперь пойдешь к свату в работники.

— Замолчи! — взревел Пса.

— Не замолчу! Брюхо жрать захотело, не велит молчать… Василий злой, говоришь, Василий голодом морил, а у Василия я не пропадала с голоду. У тебя пропаду, завтра пропаду.

Иса уже был на ногах.

— Замолчи, говорю!

— Не замолчу! Теперь и проситься будешь — не возьмет. Куда ему тебя, ленивого?

— Это вот ты ленивая баба. Видел я, как ты ему коров доила. Воровка ты! Молоко всегда воровала. Видел я… Если бы не ты, Василий взял бы меня хоть сейчас, а с тобой не возьмет.

— Меня не возьмет? Завтра пойду к Василию. Возьмет. А тебя ему не нужно. Ленивый ты и первый вор. Выпоротков сколько снес к Василию, шерсти сколько воровал.

— Молчать!

С налившимися кровью глазами он схватил ее за джевлук, приподнял за волосы и отшвырнул в сторону. Потом подбежал и пнул ее в живот. Карип завыла диким, дребезжащим голосом и сквозь слезы продолжала что-то выкрикивать, но уже нельзя было разобрать.

Иса прошел в свой угол, оделся и вышел, у дверей он постоял немного, поправил чулки и чембары, подтянул ремень и направился по дороге. Только вышел на взвоз, показалась станица, черневшая почти напротив, через реку. Иса спустился на лед. Он давно уже не был в поселке. Пойти взглянуть, что там делается, послушать, о чем говорят.

А жрать так хочется! В ушах звенит, когда быстро повернешь головой, и под сердцем так сосет, что, кажется, кто-то все внутренности тискает горячими крепкими пальцами. Ох, попросить бы у Варварушки калачик. Он вспомнил о Карип, и вдруг ему стало так жалко ее, эту старую, больную бабу, что под сердцем засосало и задергало еще больней. Не надо было бить ее. Голодная она. Он недавно ел у свата брюшину, а она, кроме чая, ничего не ела. Надо принести ей калач, целый калач. Да что калач? Надо… Он не решался подумать… Надо идти к Василию, проситься.

— Пойду, пойду. Буду плакать, просить.

Решение выплыло откуда-то извне, охватило его, и даже кровь бросилась в голову от одной мысли, что опять можно быть сытым и Карип не будет ругаться и плакать от голода.

Иса повернул было назад, чтобы обрадовать ее, поговорить и посоветоваться. Но сейчас же другая мысль толкнула его с силой вперед. А что, если Василий вот именно сейчас уже нанимает кого-нибудь? Теперь у него много дела в народу нужно много. Что, если он уже нанял всех? Иса прибавил шагу.

— Ах, успеть бы! Только бы успеть!

Дом Василия Матвеича еще издали выделялся своим странным видом среди прочих. По обширному двору с трех сторон тянулись скирды сена такой высоты, что дом перед ними казался маленьким и низким. Тут были сотни стогов. Так спокойнее: из-под строгого караула не украсть ни клочка.

Когда Иса вошел в открытые ворота, он не узнал двора. Двор, огороженный скирдами, был похож на шумный ярмарочный ряд. Верховые лошади стояли одна к одной во всю длину забора. Посреди двора теснились сани. А у амбаров и скирд шумело до сотни человек. Тут были и киргизы, и русские. Всех их согнал сюда голод. Кто стоял у весов, где Кутайбергенька развешивал сено, кто метал со скирдов на воза, кто тащил к амбарам кожу. Василий Матвеич с недовольным видом принимал с крыльца овчины, успевая взглядывать и на стрелку весов, и туда, где сено брали возом. С ним ругался какой-то незнакомый казак.