«Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Комментарии к книге Пушкина «Тайные записки» - Михаил Дубовсков

В 1986 году в США под именем Пушкина вышла книга, породившая волну откликов, не умолкающих по сию пору. В «Необходимом предисловии» ее публикатор — поэт и прозаик Михаил Армалинский — рассказывает об истории обретения им рукописи «Тайных записок», и нет нужды эту историю повторять. Советская (и не только советская) печать сразу же обрушилась на издателя с бранью разной степени злобности — от брезгливого поджимания губ до требований чуть ли не физической расправы с публикатором. Книгу, естественно, объявили фальшивкой, хотя, надо сказать, Михаил Армалинский нигде и никогда не настаивал, что это подлинный ПУШКИНСКИЙ текст. Самого Армалинского обзывали эротоманом, извращенцем, распространителем порнографии и еще по-всякому. Но самое большое возмущение вызвал сам факт того, что кто-то посмел посягнуть на «национальную святыню», которая многими понималась как национальный идол, сияющий в своей непорочной чистоте (у королев, как известно, не бывает ног, а великий поэт, видимо, не может быть наделен кое-чем другим; и на Солнце бывают пятна, но на «солнце русской поэзии» — ни-ни; и вообще, Пушкин испытывал лишь «души прекрасные порывы», души, а не плоти). Издатели не оставались в долгу и отругивались как умели, одновременно подзуживая обвинителей издать «Записки» на родине поэта и предоставить читателю самому судить, что к чему.

Шуму было много, что, естественно, порождало все новые волны интереса к «Тайным запискам». Окутанная ореолом запретности книга переиздавалась и переводилась на иностранные языки. За пятнадцать лет «Записки» выдержали несколько русско-американских изданий, были выпущены во многих странах, и было бы поучительно привести список целиком.

Итак, по данным на май 2001 года эта книга опубликована на следующих языках:

• русском: Пушкин А. С. Тайные записки 1836—1837 годов. Minneapolis: M.I.P. Company, 1986. Последующие переиздания — 1989, 1991, 1993, 1994, 1995, 1997;

• английском: Pushkin A. S. Secret Journal 1836—1837. Minneapolis: M.I.P. Company, 1986.

Следует перечень изданий.

Читатель легко заметит, что ни одного российского издания в этом перечне нет, хотя имеются переводы на языки народов бывшего Советского Союза. По недоброй русской традиции, в России (как и ранее в СССР) эту книгу ругали не читая. В новейшие времена издательства, случалось, опасались за свою репутацию или не хотели вкладывать средства в книгу, как им казалось, столь сомнительного содержания. Хотя все, кто что-либо слышал о «Тайных записках», знают, о чем они и каким, с какой стороны предстает читателю ее главный герой. Но со временем среди потока ругани стали все чаще раздаваться призывы опубликовать эту книгу как образец жанра. И отрывки из нее, зачастую в искаженном виде, начали появляться то в периодике эротической направленности, то в молодежной прессе, то в альманахах так называемой альтернативной, возвращенной, диссидентской литературы. К сожалению, почти все эти публикации волей-неволей оказывались пиратскими.

А время шло. Миновала перестройка, все прочнее укоренялись в сознании и жизни свобода печати и слова, все чаще выходили в свет сочинения на ранее запретные темы и с ранее запретной лексикой. Уже десять лет существует и пользуется читательским успехом серия «Русская потаенная литература». Пора «Тайным запискам», относящимся, несомненно, к русской потаенной литературе, обросшим за пятнадцать лет собственной мифологией, прийти к российскому читателю. И вот они у нас в руках.

Не будем вдаваться в дискуссию — автор ли этого текста А. С. Пушкин или только литературный герой; а если автор не Пушкин, то кто; так или нет было все на самом деле; на балу или в борделе познакомился русский поэт с французским офицером, каковое знакомство оказалось столь роковым. Но нужно признать, что изображение внутренней жизни мужчины, борьбы между страстями и нравственными установлениями, размышления о природе любви, творчества, греха, наслаждения, жизни, смерти и судьбы — все это делает «Записки» не столько свидетельством эпохи, сколько документом человеческой души, и их исповедальный тон, их предельная откровенность как нельзя более соответствуют сложности самой темы.

А тема действительно непростая. Не Советская власть запретила публичное — устное и письменное — обсуждение интимных вопросов, в частности аспектов чувственности и телесных удовольствий. К сожалению, в стране, некогда принявшей христианство византийского толка, склонной ко всяческому умерщвлению плоти (даже вступать в дозволенный сексуальный союз — венчаться — в период Великого поста запрещалось), вся эта сторона человеческой жизни сводилась в лучшем случае к формулировке «беса тешить», а в худшем — именовалась «блудодеянием». Оттого и литература, прямо скажем, не уделяла сколь-нибудь доброжелательного внимания столь естественным человеческим потребностям, считая все это низким, постыдным и недостойным. Даже конкретных примеров приводить не надо — каждый человек, мало-мальски знакомый хотя бы лишь с хрестоматийными произведениями отечественной словесности, знает, что чувственность всемерно ею осуждалась. А ведь сама литература, печатное слово, в России однозначно воспринималась как учебник жизни. Неизменная черта русской культуры — цензура, «управа благочиния» — на деле лишала человека даже просто слов, с помощью которых можно было бы назвать и объяснить что-нибудь из сферы, относящейся к так называемому «низу». Оставались только всем известные, но числившиеся неприемлемыми слова, да и те объявлялись привнесенными на Святую Русь иноверцами. Что-то начало меняться на рубеже XIX — XX веков с новыми веяниями в искусстве, но тут случился Октябрьский переворот, упрочивший тиранию, традиционно присущую российскому православному мироустройству.

Однако свято место пусто не бывает. И вакуум, образующийся на месте официальных умолчаний, заполняется мифом. Каждая национальная культура рождает свой сексуальный миф. Он может быть самым разным, существенно изменяться в зависимости от контекста, но всегда сохраняет некие универсальные черты. Одна из них — принадлежность некоему времени, прошедшему по сравнению с моментом рассказывания мифа. Уже во времена самого Пушкина полулегендарный Иван Барков воспринимался как литератор предыдущего поколения. «Пиковая дама», написанная в николаевской России, полна ностальгии по галантным временам Екатерины П. Поздний роман А. Куприна «Юнкера» упоминает о том, как юнкера конца XIX века бережно хранили, передавая от старших курсов к младшим, списки нецензурных сочинений — «юношеских грехов» Лермонтова; эти тексты, вероятно искаженные при многократном переписывании, почитались юнкерами как часть традиции военного обучения и славы русского оружия. Цикл анекдотов о Чапаеве (не реальном начдиве, погибшем в Гражданскую войну, а герое фильма братьев Васильевых), его простоватом ординарце Петьке и блудливой, готовой всегда, на все и со всеми Анке-пулеметчице достиг пика популярности в 70-е годы XX века, воплотив тоску брежневско-андроповского общества по простоте нравов «военного коммунизма». А самый известный из современных героев русского сексуального фольклора — поручик Ржевский, герой войны 1812 года, как явствует из «Гусарской баллады» (советского фильма, от реального содержания которого поручик давно отделился в массовом сознании). Но не о боевых подвигах гусара повествуют все эти анекдоты2. Примеры можно множить и далее, но проявления такого рода национальной мифологии однотипны. Причем тенденция обозначилась не только в устной традиции (например, в анекдоте), но и в писанной словесности. Так, например, «Лука Мудищев» известен в огромном количестве письменных и опубликованных вариантов, то же относится и к нецензурным эротическим переделкам «Горя от ума», «Евгения Онегина», «Демона» и прочих великих произведений русской литературы.

Потребность в сексуальном мифе и сексуальном герое при всеобщей российской неудовлетворенности в этой сфере — не на деле, но в мыслях — весьма велика во все времена. Так мог ли пушкинский миф обойтись без этой темы? И мог ли Пушкин, самая яркая личность в русской истории, не стать объектом пристального внимания на предмет своей интимной жизни — и, как следствие, героем сексуального мифа? Свою роль, конечно, сыграла и «двоякая» божественность образа Пушкина: официозное посмертное прославление поэта при всех российских режимах и — редкий случай «симфонии» народа и власти — единодушное всенародное признание божественного величия таланта нашего героя. Пушкинский гений — явление сверхобычное, непостижимое для простого смертного: «Кто знает, что такое слава? Какой ценой купил он право, возможность или благодать?..» Дар творца, присущий одному лишь Богу, выводит Пушкина за рамки обыденной жизни, и потому божественная степень его поэтического дара требует, соответственно, от своего носителя из ряда вон выходящих качеств и в прочих сферах. Мы знаем, что Аполлон — бог, повелитель муз, но и Приап тоже бог, Пушкин же — божественный Абсолют русского культурного мифа, и вполне естественно, что в его образе гармонично слились аполлонические и приапические черты.