Элегантность - Кэтлин Тессаро

Он снова хлопает меня по заднице, оставляя без внимания вопрос.

Мы останавливаемся перед фотографией курящей женщины, чьи глаза скрыты полями шляпы. Она стоит в темном дверном проеме на фоне пустынной улицы. Снимок этот, судя по всему, был сделан сразу же после Второй мировой войны – оставляет контраст между сумбурностью обстановки и первозданным совершенством ее хорошо пошитого новенького костюма ощущение какой-то неопределенности.

– Вот это и есть стиль, – со вздохом констатирует мой муж.

Внезапно мне становится душно, я чувствую, что устала от этой толчеи, табачного дыма, чрезмерного многоголосия, слишком уж оживленных разговоров. Мона снова машет нам, я отпускаю мужа к ней, а сама проталкиваюсь в небольшой и не столь заполненный людьми зальчик. Там посредине стоит плоская деревянная скамья, я сажусь на нее и закрываю глаза.

И чего я так напрягаюсь? Всего какой-нибудь час – и все будет позади. Мона получит причитающуюся ей долю славы, и мы преспокойно отбудем домой. Главное сейчас – просто расслабиться. Расслабиться и попробовать получить удовольствие. Я открываю глаза и делаю глубокий вдох.

Со стен на меня смотрят портреты Пикассо, Коко Шанель, Кэтрин Хепберн, Кери Гранта – многие ряды дотошных скрупулезных фоторабот, запечатлевших роскошные лица знаменитостей. Взгляды их глубже, острее и проницательнее, чем у обычных людей, носы прямее и утонченнее. Я позволяю себе погрузиться в состояние, родственное медитации, – возможность созерцания этой красоты словно заворожила меня, окутала каким-то волшебным заклятием.

И вдруг я натыкаюсь на портрет незнакомой мне женщины. Ее блестящие черные волосы, расчесанные на прямой пробор, пышными локонами окружают лицо. Его черты соблазнительны и своеобразны – высокие скулы, рот, изогнутый, словно лук Купидона, и очень черные умные глаза. Слегка наклонившись вперед и подперев одну щеку рукой, она оставляет впечатление человека, занятого каким-то очень важным разговором. Простого покроя атласное платье выделяется на скучном фоне диванчика, единственное украшение – нитка безукоризненно подобранных жемчужин. Ее лицо никому не знакомо в отличие от других и даже не так привлекательно, но по какой-то причине оно, несомненно, больше всех притягивает взгляд. Я поднимаюсь со скамьи и подхожу к фотографии. Подпись – «Женевьева Дарио. Париж, 1934».

Но тут моему уединению приходит конец.

– Так вот вы где! Мона послала нас разыскать вас. – В комнату, повиснув на руке моего недовольного мужа, вваливается Пенни.

«Только спокойствие!» – мысленно напоминаю я себе, прикладываясь к бокалу столь необходимого сейчас шампанского.

– Привет, Пенни! Я тут просто наслаждаюсь выставкой.

Приблизившись, она грозит мне перед носом пальчиком.

– А знаете, Луиза, вы большая шалунья! – И, подмигнув моему мужу, она обращается уже к нему: – И как только вы разрешаете ей пить? Да что там говорить, оба вы, негодники такие, друг друга стоите!

Мы с мужем молча переглядываемся. Неужели опять понеслось?

А между тем Пенни приближается плотнее и понижает голос до сценического шепота:

– Должна вам сказать, выглядите вы просто изумительно! А это… – Она щупает ткань моего платья. – Это совсем даже недурно. Знаете, обычно подобные вещи смотрятся как абсолютное барахло, а это довольно миленькая штучка. У меня дочка в мае должна родить, так она просто с ног сбилась – ищет что-нибудь подобное, такое, в чем можно было бы пока ходить.

Я чувствую, как вся кровь отливает у меня от головы. А Пенни как ни в чем не бывало улыбается:

– Вы, наверное, так счастливы!

Я с трудом проглатываю ком в горле и выдавливаю из себя:

– Я не беременна.

Она недоуменно морщит лобик:

– Простите, не поняла…

– Я не беременна, – уже громче повторяю я.

У моего мужа вырывается нервный смешок.

– Когда она забеременеет, вы, Пенни, узнаете об этом первой, уверяю вас.

– Нет, первой об этом узнаю я, – говорю я, и он опять смеется, на этот раз уже чуточку истерично.

Пенни продолжает глазеть на меня в изумлении и бормочет:

– Но это платье!.. Простите, я думала… Оно так…

Я поворачиваюсь к мужу.

– Милый?

Милый, похоже, нашел, куда отвести взгляд, – стоит и пялится в пол.

– Картошка, – говорю ему я.

Уж не знаю, чего я от него жду, – чтобы защитил меня как-то или по крайней мере хоть выразил сочувствие, – но он почему-то продолжает тупо глазеть на свои ботинки.

– Ладно, – говорю я, поворачиваюсь и иду прочь.

Ощущение у меня такое, будто душа распрощалась с телом, однако мне как-то удается добраться до спасительного туалета. Там пара девиц поправляют перед зеркалом макияж, поэтому я запираюсь в пустой кабинке. Прислонившись спиной к холодной стене, я закрываю глаза. «До сих пор никто еще не умирал от унижения, – напоминаю я себе. – Иначе меня бы давно уже не было в живых».

Наконец девицы удаляются. Я отпираю кабинку и подхожу к зеркалу. Как всякая нормальная женщина, я смотрюсь в зеркало ежедневно – когда умываюсь, чищу зубы или причесываюсь. Обычно я вижу себя там словно по частям, не заботясь о том, чтобы соединить их. Не знаю, по какой причине, но так мне почему-то спокойнее.

Но сегодня я заставляю себя увидеть всю картину целиком и вдруг понимаю, что все эти частички и кусочки вместе составляют портрет абсолютно незнакомой мне женщины. Такой женщиной я не хотела быть никогда.

Волосы явно пора привести в порядок и обязательно покрасить – чтобы избавиться от преждевременно тронутых сединой прядей. Ужасно тонкие, невыразительно-пепельного цвета, они кое-как торчат в разные стороны, лишь сбоку удерживаемые фальшивой черепаховой заколкой. Лицо, и без того обычно бледное, сейчас попросту неестественно белое. Не то, что алебастрового оттенка или цвета слоновой кости – оно именно лишено всякой краски, словно кожа какого-то глубоководного морского животного, никогда не видевшего солнца. На этом фоне ярко-красная губная помада выделяется кричащим пятном – из-за нее рот кажется чудовищно огромным, похожим на зияющую кровавую рану, образовавшуюся в нижней части лица. В духоте переполненного зала я успела вспотеть, и теперь нос мой блестит, щеки покраснели и лоснятся, а у меня нет с собой пудры. Платье же, несмотря на то, что подвергалось только сухой чистке, почему-то безнадежно обвисло и, сказать по правде, выглядит совершенно бесформенным и старомодным – во всяком случае, сейчас такие фасоны пятилетней давности уже не носят. А ведь когда-то я ощущала себя в нем сексуальной и уверенной, правда, тогда оно подчеркивало контуры моего тела, придавая ему чувственности и грации. Но теперь, когда я вешу на десять фунтов больше, оно имеет совсем другой вид, и эффект уже не тот. В довершение картины скажу об обуви – в туфлях фирмы «Мэри Джейнс» на плоской подошве, да к тому же еще с поперечным ремешком, которым я отдаю предпочтение из соображений удобства и практичности, ноги мои выглядят как два толстых древесных ствола. Потертые и уже довольно облезлые туфли, конечно же, предназначены для ежедневной носки. Если не ошибаюсь, им минимум два года, и они уже достаточно изношенны, чтобы надевать их на выход.