Египетский манускрипт - Борис Батыршин

Николка озадаченно взглянул на Яшу:

— Что же необычное? У нас все, слава Богу… то есть, ничего такого не было. А вы почему об этом спрашиваете?

— Да так, пан Никол, есть кое-какие опасения, — ответил Яков. — Вот, скажем, не приходилось вам видеть возле дома подозрительных людей? Или, дворник заметил что-то эдакое? Я его расспросил – говорит, ничего не было. Но, может, с вами он будет пооткровеннее?

Николка встревожился:

— Какие еще «подозрительные»? Нет, если бы Фомич что-то такое заметил, он бы дяде сказал, да и квартальному тоже. В чем дело? Что случилось? Что за людей вы опасаетесь? Воров? Бандитов? Отвечайте, наконец!

— Видите ли, пан Никол, — вздохнул Яша. Ужасно не хотелось посвящать Николку в детали, но ничего больше не оставалось:

— Пан Семенов, когда уезжал, дал мне деликатное поручение…

Рассказывал Яша долго – целых полчаса. Николка то и дело перебивал его вопросами; юный сыщик сердился, сбивался с мысли, раздражаясь необходимости нескольку раз повторять одно и тоже. И вот что, в итоге, он рассказал Николке:

Отбывая в Сирию, Олег Иванович поручил Якову установить личность ученого, обитавшего когда-то в квартире Овчинниковых. Николка сообразил, что отец Ивана решил таким образом навести справки об авторе пергамента; мальчик едва не проговорился о четках, но вовремя прикусил язык. Яша, в свою очередь, взял на заметку эту нечаянную заминку, но от расспросов воздержался.

Кто был таков был квартирант, Яков выяснил без труда. Пропойца-письмоводитель из околотка, получив на полуштоф «казенки», дал справку о господине, три года назад снимавшем квартиру в доме, принадлежащем ныне господину Овчинникову. Звали жильца Вильгельм Евграфович Евсеин; он числился доцентом Московского Императорского Университета по кафедре римских древностей. истории. Три с половиной года назад сей ученый муж вернулся из заграничной поездки (как многословно выразился письмоводитель – «по неотложным обстоятельствам, имеющим касательство к занятиям оного господина Евсеин наукой, в попечении казенного учреждения»). Тогда доцент и снял квартиру на Гороховской, хотя и проживал ранее в собственном доме, в Замоскворечье. Мало того – через месяц после того, как ученый муж въехал в новое жилище, он бесследно исчез. Пропавшего жильца ждали полгода (на этот срок была оплачена съемная квартира). Потом перестали – благо, никто на Гороховской доцента толком не знал. Его небогатый скарб свалили в амбар при околотке, где вещи и пылились почти год. Сейчас имущество учёного проходило по делу о наследстве: у Евсеина нашлись родственники, пожелавшие вступить во владение бесхозным добром.

На этом этапе расследование вполне могло зайти в тупик. Однако, старый Ройзман не зря ценил таланты Яши так высоко. Молодой человек стоптал ноги, извел не меньше половины оставленной Олегом Ивановичем весьма солидной суммы – но сумел выйти на след пропавшего доцента! Для этого пришлось собирать по всей Первопрестольной сведения о происшествиях, случившихся на момент исчезновения Евсеина. И в итоге, Яше удалось докопаться до того то, чего не сумел (а может и не захотел) выяснить полицейский дознаватель.

Примерно в то же время, когда доцент Евсенин пропал со своей квартиры на Гороховской, на другом конце Москвы – близ Цветного бульвара, в двух шагах от Малого Колосова переулка, — в меблированных комнатах мещанина Козюкина имело место неприятное происшествие. Малый Колосов слыл по всей Москве дурным[4] местом. Скандалы, грабежи, убийства случались здесь с завидной регулярностью; вот и тогда, посреди ночи, прислуга при меблирашках принялась кричать «караул». На зов явился околоточный – и застал в одном из «нумеров» прилично одетого господина. А с ним – другого, валявшегося к моменту прихода служителя порядка на полу, с головой, ушибленной каминной кочергой. Дело представлялось ясным: злодей взят на месте преступления, жертва налицо, орудие (та самая кочерга) прилагается. Но не тут-то было. Преступник, назвавшийся бельгийским подданным, потребовал консула, который и был по такому случаю истребован в Сретенскую часть.

Дождавшись дипломатического чиновника, сухаревский пристав, Ларрепанд, (известный всей Москве умением ловко обойти любую несообразность, дабы не портить казенную отчетность), задержанного отпустил. В протокол было, чин по чину, занесено описание события. По бумагам выходило, что бельгиец, снимавший в меблирашках Козюкина комнату на время своего визита в Москву по делам науки, назначил там встречу некоему господину – тот, якобы, откликнулся на данное в газете объявление. Со слов иностранца было записано, что тот дал объявление о покупке некоего «экспоната из частной коллекции», который пострадавший и принес на продажу. После свершения сделки, на гостя, прямо в коридоре меблированных комнат, напало некое третье лицо – злодей, видимо, выследил жертву и попытался завладеть вырученными деньгами. Иностранец спугнул грабителя и доставил пострадавшего в свои апартаменты, где и был застигнут бдительным полицейским чином, явившимся на заполошные вопли прислуги.

История была шита белыми нитками, но Ларрепанду сходило и не такое. Напрасно Яков пытался выяснить, что за «экспонат» был приобретен бельгийцем, и в какой такой газете иностранец давал объявление – ничего не сыскалось, хотя Яша старательно прошерстил все подшивки московских газет за три недели. Сам бельгиец (кстати, звали его Ренье ван дер Стрейкер, приезжий из города Брюсселя), спешно покинул Москву. Дальше следы его терялись, но Яше куда интереснее была жертва преступления. Пострадавший, внесенный в полицейский протокол как «неустановленная личность неизвестного сословия, места жительства и рода занятий», несомненно, и был тем самым доцентом Вильгельмом Евграфовичем Евсеиным, что снимал квартиру на Гороховской. К протоколу прилагался лист, подписанный околоточным доктором: согласно заключению сего эскулапа, пострадавший, лишившийся вследствие удара по голове, памяти, был передан на попечение «неких лиц, пожелавших оказать ему вспомоществование». О том, что это были за лица, в полицейской бумаге сказано не было. Яша изучил прошитые бечевкой странички протоколов; это обошлось ему в пять рублей серебром, но зато молодой человек узнал номер бляхи извозчика, который увез пострадавшего и загадочных благотворителей из околотка.

Дальше было уже проще. Два дня понадобилось Яше на то, чтобы отыскать извозчика; хотя прошло больше трех лет, тот вполне припомнил обстоятельства поездки. В итоге, у Яши оказался теперь адрес небольшой частной клиники. Заведение это к широкой известности не стремилось; держал его венский профессор психиатрии Йозеф Кацнельбоген, специализировавшийся на пациентах с тяжкими психическими расстройствами, переданными на попечение венского эскулапа богатыми родственниками. Таковых в клинике содержалось до десяти душ; Яша не сомневался, что один из постояльцев заведения – как раз и есть несчастный доцент Евсеин. Действительно он потерял память, или запись эта была сделана околоточным доктором за мзду, полученную от загадочных «благотворителей», Яша не знал; однако выяснил, что содержание обеспамятевшего доцента регулярно оплачивается, и обитает тот в весьма недурных условиях. А вот кто именно вносит плату – и, притом, весьма немалую! — выяснить не удалось.

Яков надеялся прояснить эти обстоятельства во время визита в клинику, и даже состряпал себе подходящую легенду. Но, не тут-то было. В клинике его, как выяснилось, уже поджидали…

— И что же? — в который уже раз прервал собеседника Николка. — В вас, значит, стреляли?

Яша помотал головой:

— Бог миловал, пан Никол. Я, как увидел у первого револьвер, так сразу сообразил, что дело плохо – и свернул на Самотёку[5], а там в такое время дня народу тьма-тьмущая. Они – за мной; но оружие убрали. Потому как, что ж они, дурные, посреди бела дня, по Москве с револьверами бегать? Это ж до первого дворника – враз бы сгрябчили голубчиков. Так что гнались они за мной по Самотеке, а там я уже сумел оторваться. Я те места хорошо знаю – ушел проходными дворами, только меня и видели. Потом покружил по переулкам, чтобы убедиться, что никто за мной не топчет – и к дяде, на Никольскую.

— Так кто же это был? Я так и не понял, — в который раз уже переспросил гимназист. — Чтобы сторожа при лечебнице – и с револьверами? И потом, вы же не сделали ничего дурного, только спросили?

— Так то-то ж и оно! — кивнул Яша. — Я даже и спросить-то толком не успел – швейцар, который мне дверь открыл, скривился, будто лимон куснул, велел подождать-то – а сам, вижу, рожи мне корчит и глазами, эдак, испуганно вращает. А двое типов, что сидели в швейцарской, здоровые такие, и одеты прилично, при тросточках – дождались, когда швейцар в сторонку отойдет, и кинулись на меня. И ведь молча, даже имени не спросили! Спасибо швейцару – как он принялся мне знаки подавать, так я сразу насторожился и бочком-бочком, к окну. Оно как раз было открыто по случаю жары. Вот я в окно и нырнул, рыбкой; покатился по мостовой, вскочил и – давай Бог ноги!