Поездка в Полесье - Иван Тургенев

- Пойдем, веди меня, - сказал я с увлечением.

Мы отправились и бродили долго, до вечера. Как только жара "свалила", в лесу стало так быстро холодать и темнеть, что оставаться в нем уже не хотелось. "Ступайте вон, беспокойные живые", - казалось, шептал он нам угрюмо из-за каждой сосны. Мы вышли, но не скоро нашли Кондрата. Мы кричали, кликали его, он не отзывался. Вдруг, среди чрезвычайной тишины в воздухе, слышим мы, ясно раздается его "тпру, тпру", в близком от нас овраге... Он не слышал наших криков от ветра, который внезапно разыгрался и так же внезапно упал совершенно. Только на отдельно стоявших деревьях виднелись следы его порывов: многие листья были поставлены им наизнанку и так и остались, придавая пестроту неподвижной листве. Мы взобрались в телегу я покатили домой. Я сидел, покачиваясь и тихо вдыхая сырой, немного резкий воздух, и все мои недавние мечтанья и сожаленья потонули в одном ощущении дремоты и усталости, в одном желании поскорее вернуться под крышу теплого дома, напиться чаю с густыми сливками, зарыться в мягкое и рыхлое сено и заснуть, заснуть, заснуть...

ДЕНЬ ВТОРОЙ

На следующее утро мы опять втроем отправились на "Гарь". Лет десять тому назад несколько тысяч десятин выгорело в Полесье и до сих пор не заросло; кой-где пробиваются молодые елки и сосенки, а то все мох да перележалая зола. На этой "Гари", до которой от Святого считается верст двенадцать, растут всякие ягоды в великом множестве и водятся тетерева, большие охотники до земляники и брусники.

Мы ехали молча, как вдруг Кондрат поднял голову.

- Э! - воскликнул он, - да это никак Ефрем стоит. Здорово, Александрыч, - прибавил он, возвысив голос и приподняв шапку.

Небольшого роста мужик в черном коротком армяке, подпоясанном веревкой, вышел из-за дерева и приблизился к телеге.

- Аль отпустили? - спросил Кондрат.

- А то небось нет! - возразил мужичок и оскалил зубы. - Нашего брата держать не приходится.

- И Петр Филиппыч ничего?

- Филиппов-то? Знамо дело, ничего.

- Вишь ты! А я, Александрыч, думал: ну, брат, думал я, теперь ложись гусь на сковороду!

- От Петра Филиппова-то? Вона! Видали мы таких. Суется в волки, а хвост собачий. На охоту, что ль, едешь, барин? - спросил вдруг мужичок, быстро вскинув на меня свои прищуренные глазки, и тотчас опустил их снова.

- На охоту.

- А куда, примерно?

- На Гарь, - сказал Кондрат.

- Едете на Гарь, не наехать бы на пожар.

- А что?

- Видал я глухарей много, - продолжал мужичок, все как бы посмеиваясь и не отвечая Кондрату, - да вам туда не попасть: прямиком верст двадцать будет. Вот и Егор - что говорить! в бору, как у себя на двору, а и тот не продерется. Здорово, Егор, божия душа в полтора гроша, - гаркнул он вдруг.

- Здорово, Ефрем, - медленно возразил Егор.

Я с любопытством посмотрел на этого Ефрема. Такого странного лица я давно не видывал. Нос имел он длинный и острый, крупные губы и жидкую бородку. Его голубые глазки так и бегали, как живчики. Стоял он развязно, легонько подпершись руками в бока и не ломая шапки.

- На побывку домой, что ли? - спросил его Кондрат.

- Эк-ста, на побывку! Теперь, брат, погода не та: разгулялось. Широко, брат, стало, во как. Хоть до зимы на печи лежи, никака собака не чукнет. Мне в городе говорил этот-та производитель: брось, мол, нас, Лександрыч, выезжай из уезда вон, пачпорт дадим первый сорт... да жаль мне вас, святовских-то: такого вам вора другого не нажить.

Кондрат засмеялся.

- Шутник ты, дядюшка, право шутник, - проговорил он и тряхнул вожжами. Лошади тронулись.

- Тпру, - промолвил Ефрем. Лошади остановились. Кондрату не понравилась эта выходка.

- Полно озорничать, Александрыч, - заметил он вполголоса. - Вишь, с барином едем. Осерчает, гляди.

- Эх ты, морской селезень! С чего ему серчать-то? Барин он добрый. Вот посмотри, он мне на водку даст. Эх, барин, дай проходимцу на косушку! Уж раздавлю ж я ее, - подхватил он, подняв плечо к уху и скрыпнув зубами.

Я невольно улыбнулся, дал ему гривенник и велел Кондрату ехать.

- Много довольны, ваше благородие, - крикнул по-солдатски нам вслед Ефрем. - А ты, Кондрат, напредки знай, у кого учиться; оробел - пропал, смел - съел. Как вернешься, у меня побывай, слышь, у меня три дня попойка стоять будет, сшибем горла два; жена у меня баба хлецкая, двор на полозу... Гей, сорока-белобока, гуляй, пока хвост цел!

И, засвистав резким свистом, Ефрем юркнул в кусты.

- Что за человек? - спросил я Кондрата, который, сидя на облучке, все потряхивал головой, как бы рассуждая сам с собою.

- Тот-то? - возразил Кондрат и потупился. - Тот-то? - повторил он.

- Да. Он ваш?

- Наш, святовский. Это такой человек... Такого на сто верст другого не сыщешь. Вор и плут такой - и боже ты мой! На чужое добро у него глаз так и коробится. От него и в землю не зароешься, а что деньги, например, из-под самого хребта у тебя вытащит, ты и не заметишь.

- Какой он смелый!

- Смелый? Да он никого не боится. Да вы посмотрите на него: по финазомии бестиян, с носу виден. (Кондрат часто езживал с господами и в губернском городе бывал, а потому любил при случае показать себя.) Ему и сделать-то ничего нельзя. Сколько раз его и в город возили и в острог сажали, только убытки одни. Его станут вязать, - а он говорит: "Что ж, мол, вы ту ногу не путаете? путайте и ту, да покрепче, я пока посплю; а домой я раньше ваших провожатых поспею". Глядишь: точно, опять вернулся, опять тут, ах ты, боже ты мой! Уж на что мы все, здешние, лес знаем, приобыкли сызмала, а с ним поравняться немочно. Прошлым летом, ночью, напрямки из Алтухина в Святое пришел, а тут никто и не хаживал отродясь, верст сорок будет. Вот и мед красть, на это он первый человек; и пчела его не жалит. Все пасеки разорил.

- Я думаю, он и бортам спуска не дает.

- Ну нет, что напраслину на него взводить? Такого греха за ним не замечали. Борт у нас святое дело. Пасека огорожена; тут караул; коли утащил - твое счастье; а бортовая пчела дело божие, не береженое; один медведь ее трогает.

- Зато он и медведь, - заметил Егор.

- Он женат?

- Как же. И сын есть. Да и вор же будет сын-то! В отца вышел весь. Уж он его и теперь учит. Намеднись горшок с старыми пятаками притащил, украл где-нибудь, значит, пошел да зарыл его на полянке в лесу, а сам вернулся домой, да и послал сына на полянку. Пока, говорит, горшка не отыщешь, есть тебе не дам и на двор не пущу. Сын-то день целый просидел в лесу, и ночевал в лесу, а нашел-таки горшок. Да, мудреный этот Ефрем. Пока дома - любезный человек, всех потчует: пей, ешь сколько хочешь, пляска тут у него поднимется, балагурство всякое; а что коли на сходке, такая у нас сходка на селе бывает, уж лучше его никто не рассудит; подойдет сзади, послушает, скажет слово, как отрубит, и прочь; да уж и слово-то веское. А как вот уйдет в лес, ну, так беда! Жди разорения. А и то сказать: он своих не трогает, разве самому тесно придется. Коли встретит кого святовского - "Обходи, брат, мимо, - кричит издали, - на меня лесной дух нашел: убью!" Беда!

- Чего же вы смотрите? Целая вотчина с одним человеком справиться не может?

- Да уж пожалуй, что так"

- Колдун он, что ли?

- Кто его знает! Вот намеднись он к соседнему дьячку на пасеку забрался ночью, а дьячок-то караулил сам. Ну, поймал его, да впотемках и приколотил, Как кончил, Ефрем-то и говорит ему: а знаешь ты, кого бил? Дьячок, как узнал его по голосу, так и обомлел. Ну, брат, говорит Ефрем, это тебе даром не пройдет. Дьячок ему в ноги: возьми, мол, что хочешь. Нет, говорит, я с тебя в свое время возьму, да и чем захочу. Что ж вы думаете? Ведь с самого того дня дьячок-то, словно ошпаренный, как тень бродит! Сердце, говорит, во мне изныло; слово больно крепкое, знать, залепил мне разбойник. Вот что с ним сталось, с дьячком-то.

- Дьячок этот, должно быть, глуп, - заметил я.

- Глуп? А вот это как вы рассудите. Вышел раз приказ изловить этого самого Ефрема. Становой такой у нас завелся вострый. Вот и пошло человек десять в лес ловить Ефрема. Смотрят, а он им навстречу идет... Один-то из них и закричи: вот он, вот он, держите его, вяжите! А Ефрем вошел в лес да вырезал себе древо, эдак перста в два, да как выскочит опять на дорогу, безобразный такой, страшный, как скомандует, словно енарал на разводе: "На коленки!" - все так и попадали. "А кто, говорит, тут кричал: держите, вяжите? Ты, Серега?" Тот-то как вскочит да бежать... А Ефрем за ним, да древом-то его по пяткам... С версту его гладил. И потом все еще жалел: "Эх, мол, досадно: заговеться ему не помешал". Дело-то было перед самыми филипповками. Ну, а станового в скором времени сместили, - тем все и покончилось.

- Да зачем же они все ему покорились?

- Зачем! то-то и есть...

- Он вас всех запугал, да и делает теперь с вами что хочет.

- Запугал... Да он кого хочешь запугает. И уж горазд же он на выдумки, боже ты мой! Я раз в лесу на него наткнулся, дождь такой шел здоровый, я было в сторону... А он поглядел на меня, да эдак меня ручкою и подозвал. "Подойди, мол, Кондрат, не бойся. Поучись у меня, как в лесу жить, на дождю сухим быть". Я подошел, а он под елкой сидит и огонек развел из сырых; веток: дым-то набрался в елку и не дает дождю капать. Подивился я тут ему. А то вот он раз что выдумал (и Кондрат засмеялся), вот уж потешил. Овес у нас молотили на току, да не кончили; последний ворох сгрести не успели; ну и посадили на ночь двух караульщиков, а ребята-то были не из бойких. Вот сидят они да гуторят, а Ефрем возьми да рукава рубахи соломой набей, концы завяжи, да на голову себе рубаху и надень. Вот подкрался он в эдаком-то виде к овину, да и ну из-за угла показываться, помаленьку риги-то свои выставлять. Один-то малый и говорит другому: видишь? - Вижу, говорит другой, да как ахнут вдруг... только плетни затрещали. А Ефрем нагреб овса в мешок, да и стащил к себе домой. Сам потом все рассказал. Уж стыдил же он, стыдил ребят-то... Право!