Наташина мечта. Победила я (сборник) - Ярослава Пулинович

Где-то потом две недели прошло. Воспитка по ходу про девятку забыла. А я хожу и все о Валере думаю: «Как он там? Где он там?» Увидеть его хочу – сил нет. И че делать – не знаю. Отзываю я Светку и говорю: «Светич, я, кажется, того… Че-то со мной нездоровая какая-то фигня происходит». А Светич: «Ну ты че, – говорит, – Натка, не понимаешь, че делать надо? Иди к нему, скажи: «Здравствуй, зайка, я твой кролик», – и все в таком духе. Накрасься там, наведи красоту, че теряться-то, жизнь ведь одна». Вот Светка дура так-то, а иногда такие вещи говорит, просто, блин, откуда берется, спрашивается. Ну я такая думаю: «Да, надо действовать». Накрасилась, заколочку косоглазинскую нацепила и в редакцию. Пришла вся такая мадонна из картона, в кабинет зашла, смотрю – сидит. Пишет че-то. Я ему: «Привет, Валера». А он мне: «Здравствуй, Наташа, чаю хочешь?» Я такая: «Хочу». Он говорит: «Садись за стол, рядом, щас чайник поставлю». Я села, сижу, и че сказать – не знаю. Нет, все понимаю; понимаю, что он человек, как это, высокой, блин, культуры, что про музыку там надо, про фильмы. А какие у нас в детдоме фильмы? Хотела про музыку, а в голове как заест: «Забирай меня скорей, увози за сто морей…» Песня такая есть, знаете, может, мы под нее на дискачах все время колбасимся. А он такой конфеты достает, говорит: «Ты угощайся, Наташа, не стесняйся. Только у меня работы много, мне писать надо», – и в комп свой опять уставился. А я сижу, конфеты лопаю, и на него так зырк все время, смотрю. Красивый он. Ресницы, как у девочек, длинные. Вот никогда не думала, что по такой фигне запарюсь когда-нибудь, а тут смотрю и думаю: «Ресницы, как у девочек…» А он все пишет, пишет че-то. А я смотрю, уже чай допила, уже типа уходить надо, а я все смотрю и смотрю. И, главное, че сказать, не знаю! В первый раз такое было… Потом он говорит: «Тебя, Наташа, наверное, уже воспитательницы потеряли твои?» Я говорю: «Не, не потеряли, и опять так на ресницы зырк…» «Ты приходи, – говорит, – если что, если проблемы какие будут». Я такая: «Ладно, базару ноль, приду…» «Вот, – думаю, – реально человеку страшно за меня: «Если проблемы какие будут – приходи»». И поняла, что уходить надо, а то подумает еще… Ну все, пошла я. Иду и соображаю, а какие у меня проблемы? Надо, чтобы большие были, чтобы серьезно все, тогда прийти можно будет… Прихожу, Светке говорю: «Светич, надо проблему думать, а то как к нему прийти еще?» Светка такая: «Ну, не знаю, может, ты СПИДом болеешь?» «Дура, – говорю, – что ли, такое говорить?!» А она: «А че, больных всегда жалеют, я когда в больничке лежала с воспалением, меня даже воспитка жалела, и ботаничка трояк поставила вместо неуда. Че, не проблема, что ли?» Я говорю: «Не, давай другую». Светка подумала, подумала, в туалет сходила, приходит и говорит: «Знаю: может, тебя удочерить хотят? Испанцы! А ты не хочешь? Может, он этот, папочка твой будущий, как его? Извращенец? И ты это знаешь, а тебе, прикинь, никто не верит? И тебя в Испанию отправляют!» Я говорю: «Светич, че курила, где взяла? Какие испанцы, ты о чем, детка? Земфиры обслушалась? Не канает». Думали мы со Светкой, думали над моей проблемой, так ниче и не надумали, спать пошли. Но я все равно не выдержала и на следующий день опять к нему пошла, так, без всякой такой проблемы… И мы опять чай пили, он писал, а я на него смотрела… Прям как жена писателя какого-нибудь. У писателей же вроде были жены? И тогда я поняла, что он мой… Что я его никому теперь не отдам, потому что у меня никогда ничего еще моего не было, а теперь есть. И с какого это хрена я кому-то че-то отдавать должна, если это мое? Только это не так мое, как заколочка косоглазинская или там джинсы, или тетради там… Это такое мое, что это в карман не засунешь, и не выкинешь, и не надоест никогда. Это что-то прям мое-мое-мое, и все тут. И не объяснишь даже как мое. Просто мое и все. И от этого так хорошо становилось, и вот здесь, в груди тепло-тепло…

А потом… А потом я не знаю… Че говорить-то? Не знаю даже, че рассказывать. Стала я к нему, к Валере моему, каждый день приходить. Мы с ним чай пили. И он мне книжку еще подарил. Куприн называется. «Олеся». Там про ведьму одну красивую, и про то, как этот Куприн, сука, ее бросил, и потом про это же еще написал. Я книги вообще-то не люблю читать, больше музыку слушать. А эту прочитала. И захотела даже на Олесю быть похожей, чтоб тоже ведьмой быть. Прикольно же: ни драться, ничего не надо, ручками помахал, и всё: «Стоять, блядь, суки!» Боятся тебя все сразу. А еще Валера меня два раза провожал. Хотя у него мама болеет сильно. Все равно провожал! Он вообще в институте учился, в другом городе, и здесь бы давно не жил уже. Только у него мама болеет. И он тут живет. Если б Вадька-сутенер мою мамку насмерть не забил, я бы ее тоже не бросила. У меня мамка красивая была. И красилась так ярко-ярко, прям аж глаза слезились. Я к ней в детстве на колени забиралась, она такая: «Уйди, я накрашенная, смажешь». А я ей говорила: «Ты мне помаду свою подаришь, когда я вырасту?» А она говорила: «Подарю…» Она мне все обещала подарить – и помаду, и платья свои. Только Вадька после мамкиной смерти все еёные вещи увез куда-то. Приехал на машине и увез. Так мне ничего и не досталось. Убила бы суку, Вадьку этого! Но его потом без меня убили, года три назад, что ли… Я это все Валере рассказывала, и мне не стыдно ему рассказывать было. А как-то… Даже хотелось рассказать, что ли… Не знаю… И еще он мне сказал: «Наташа, у тебя глаза красивые». Руся мне говорил, что у меня жопа ниче, а про глаза мне в первый раз так сказали… И я все ждала, когда Валера меня уже поцелует. Но он только смотрел на меня, и не целовал. Наверное, боялся, что мне восемнадцати нет. Я к нему месяца три так ходила. Каждый день… С УПК сбегала даже, хотя нас там шить учат, а шить мне нравится… На девок наших смотреть не могла, не то, что разговаривать. А на Русю вообще жестко наехала, такого ему наговорила… Меня в редакции Валериной уже по имени все стали называть, здоровались, говорили: «Привет, Наташа». А Валера для меня еще конфеты покупал, я прихожу – а он чай наливает, и кулек с конфетами пододвигает: «Уугощайся, – говорит, – Наташа, для тебя специально покупал». Не, ну если человеку побоку, разве он станет конфеты покупать? И еще он меня на компьютере в косынку играть научил!

А потом… А потом… Нет, не хочу рассказывать… Нет, не надо, не надо, не буду… Че вы смотрите? Че вы все смотрите? Я виновата, что ли, в чем? Я вообще этого не хотела! Просто потом я пришла, и мне сказали: «А Валеры нет». Дядька в коридоре подошел и сказал. И в кабинет не дал зайти даже! Ну, я такая, ладно, ушла. На следующий день прихожу, а дядька этот мне опять: «А Валеры нет». И потом тоже. И, главное, зайти не дает! За руку берет и так выпроваживает на улицу, не, не по-хамски, конечно, базару ноль, вежливо так… Но зайти-то не дает! А я все приходила, приходила… Мне сказали, что он здесь больше не работает, что приходить не надо, но мне плевать было, я чувствовала, что он там!!! Я это вот здесь чувствовала, сердцем, легкими, всем! И я по городу стала ходить одна, думала: «Пусть меня убьют сейчас, пусть маньяк какой-нибудь подкрадется и задушит меня, пусть меня машина собьет!» Один раз даже ночевать не пришла, забилась на какую-то скамейку и сидела там полночи. А потом его увидела… С ней. С сукой этой… Они шли, держались за руки. И потом, когда дошли до подъезда, он ее вот так вот обнял… и поцеловал… И мне вдруг захотелось умереть, стать маленькой-маленькой, мне вдруг захотелось стать точкой, просто точкой, как на математике рисуют на доске, захотелось не жить, не помнить… Чтобы не было ничего, ничего, ничего… Я даже не плакала. Просто стояла и смотрела. И думала: «Мамочка, мамочка, мамочка, забери меня отсюда, забери…» А потом, когда обратно утром шла, такая злость накатила на шмару эту. Какое право она имела с ним целоваться? Какое право имела его отбирать? Кто она такая? Он мой, мой был, я его никому отдавать не собиралась, а тут она пришла и нате вам! Сука! Кобыла! Тварь! Тварь! Тварь! Тварюга! У нее че, другого нет, что ли? У нее все есть, все, у нее родители есть, она в доме живет, у нее сережки есть, косметика, помада, сотик, одежда всякая, она поди печенье килограммами лопает… Какое она право имела забирать у меня? Ей своего, что ли, мало? Я первая его нашла, я первая в него влюбилась!

И потом… Нет, не хочу говорить… Воды дайте? (Пьет воду.) В общем, я пришла, девок собрала: «Шалаву одну, – говорю, – проучить надо…» Ну, мы ее два дня караулили возле того подъезда. Я ее запомнила, тварь эту, хоть и темно было. А потом… Ну… «Пойдем, поговорим», – сказали… И там, за гаражами уже… Мы не хотели, чтоб все так!!! Это не специально было. Я просто за волосы ее таскала, а Светка рожу ей корябала… Это Гулька давай ее каблуком по башке бить… Я не знала, что все так будет. Я не думала, что она хлипкой такой окажется… И не было никакого предва… Предварительного сговора, как тут говорят! Не было! Это все неправда! Мы не хотели, чтоб она в кому впадала, не хотели ей эти… особой тяжести наносить, как их там… Это все следователь Прокопенко так написал. Что хотели типа… Так что, уважаемый суд, я прошу пересмотреть мое дело заново. (Пауза.) Ведь она же не умерла, в конце концов, она выживет, сука, че, из комы не выйдет, что ли, у родителей еёных денег много, мне говорили, вылечат ее. А мне теперь из-за шмары этой на зоне сидеть, да? А в чем я виновата? Просто я Валеру любила, просто хотела, чтобы он был мой, чтобы мы с ним вот так гуляли, чай пили, а потом он подошел бы и сказал: «Наташа – ты самая реально клевая девчонка на земле, выходи за меня замуж!» «Наташа, ты самая реально клевая девчонка на земле, выходи за меня замуж…» «Наташа, ты самая клевая девчонка…» Потому что ей может это еще десять раз скажут, шалаве этой, у нее там шмотки такие, а мне? Мне кто это еще скажет? Руся? Руся – нет, у него мозгов не хватит так сказать, да и не хочу я, чтобы Руся… Я не хотела ее в кому, я никому ничего такого не хотела, я просто хотела, чтобы с фатой и с конфетами… И чтобы все наши девки шли и завидовали… Просто такая мечта. Разве у вас нет мечты? Разве это честно, разрушать мечты человека? Если он на самом деле любит, разве это правильно? Разве это справедливо? А заколочка косоглазинская у меня в камере сломалась… Только бусинки остались. Вот…