Я дышу! - Анн-Софи Брасм

Все это никак не связано с той историей, которую я собираюсь рассказать. Хотя нет, пожалуй, связано: дружба с Ванессой принесла мне столько счастья, что с тех пор я всегда мечтала найти себе такую же подругу. Да, Ванесса оставила след в моей жизни. И, возможно, только одна она и осталась мне верна. Не знаю, что с ней теперь, но уверена, что она меня не предала. Мы никогда не клялись друг другу в вечной дружбе, дети вообще не любят облекать подобные мысли в слова, но в душе все-таки верили в нее. Однажды во время процесса я повернулась лицом к залу, и вдруг мне показалось, что на меня, как прежде, смотрят огромные голубые глаза Ванессы.

Этот период моей жизни, детство, видится мне, как и самые первые младенческие годы, каким-то бесплотным и невесомым. Я жила странной жизнью, мир представлялся мне населенным безумцами, а я — его единственной реальностью.

Взрослых я не понимала и избегала, может, поэтому в один прекрасный день и решила попробовать писать. Мне было тогда лет восемь. Я попросила маму купить отдельную тетрадь и с тех пор развлекалась тем, что корявым неуверенным почерком заполняла страницу за страницей. Мне нравилось сочинять истории, выдумывать персонажей, нравилось, что мои мечты обретают плоть и кровь. Я просто играла, не более того, играла с героями моих сказок, придумывала им внешность, характер: принцесса с разбитым сердцем, бесстрашные влюбленные рыцари, злые волшебницы, плетущие коварные интриги, — я жила вместе с ними, чувствовала их постоянное присутствие, мне казалось, что я даже могу прикоснуться к ним рукой.

Я очень хорошо помню себя в это время. Писательство было для меня не просто потребностью, не просто удовольствием — чем-то большим: я создавала свой мир, в котором можно было укрыться от реальности.

Все эти воспоминания здесь, со мной, живут в толще стен моей камеры, но иногда их заслоняют другие картины, тревожные, тягостные, неотвязные.

Вот одна из них. Наша огромная квартира, вечер, зима, зимой темнеет рано. До меня доносятся крики, шум, грохот, рыдания. В темноте мой брат Бастиан обнимает меня, стараясь защитить, но руки у него дрожат, и я тоже дрожу. Должно быть, мне было лет семь, когда начались первые ссоры между родителями, и наша семья стала стремительно распадаться. Бессонными ночами, спрятавшись в своей комнате и обливаясь слезами, я слушала эти крики. Внезапно всплывает еще одна картина: мама, лежащая на софе, с трудом сдерживающая рыдания, и папа за письменным столом, невозмутимый и молчаливый после бурной сцены. Впоследствии об этом эпизоде в нашей семье никогда не вспоминали — это было табу.

Я так до конца и не поняла, что же тогда происходило. Я была слишком мала, и меня не посвящали в дела взрослых. Однажды, не отдавая себе отчета в серьезности происходящего, я спросила у мамы, правда ли, что она так сильно влюблена в чужого мужчину и из-за этого так злится папа. Она долго молчала, потом утвердительно кивнула головой, пристально глядя на меня печальными глазами. В этот момент я ненавиделаее всей душой.

А потом я вообще перестала что-либо понимать. Наша семейная жизнь сломалась в одночасье. Все, что нас связывало, исчезло как не бывало. При этом родители не допускали даже мысли о разводе. Долгие годы мы все четверо жили как чужие, и самой чужой оказалась я. Я с удивлением смотрела, во что превратилась наша семья: мама постепенно сходила с ума, брат замкнулся в молчании, отец вечно отсутствовал. А меня просто не существовало, я была как бы вне их проблем. Я не могла сопереживать им по-настоящему, но осознавала пугающее безразличие, окружавшее меня. И вот так, за несколько лет шагза шагом наша семья уничтожила себя, сгноила в тягостном, мрачном молчании.

Потом пришла пора взрослеть. Я делала вид, что совсем этого не хочу. Обижалась, когда мама заговаривала о том, что мне пора купить лифчик, или советовала, как вести себя, когда начнутся месячные. Отвергала всякую заботу, и прежде всего материнскую. Перечила родителям во всем. Ко мне вообще невозможно было подступиться. Я не выносила, когда до меня дотрагивались или даже просто на меня смотрели. Я больше не нуждалась в их любви.

Мысль о том, что мне предстоит стать взрослой, вызывала у меня чуть ли не тошноту.

И в то же время я с большим интересом относилась к своему телу. Но только не хотела, чтобы другие об этом знали. Я безумно завидовала Ванессе, фигура которой постепенно начала округляться. В ней уже угадывались будущие женские формы, я же оставалась плоской как доска. Каждый день у большого зеркала я вглядывалась в свое отражение, подстерегая какой-нибудь признак, возвещавший о вступлении в переходный возраст. Но нет. Мой живот по-прежнему торчал, как у ребенка, хотя я давно себя таковым не считала, а грудь упорно не желала расти.

Тогда мне впервые стало казаться, что я задыхаюсь. Меня угнетало все: мое тело, родители, взгляды окружающих — я ненавидела весь мир.

Непонятая, нелюбимая — я беззвучно вопила от отчаяния. И в один прекрасный день решила покончить со своим бумагомаранием. За час я уничтожила все, что до сих пор написала, учинила полный разгром, как будто кому-то мстила. И все потому, что страшно обижалась на родителей и была уверена, что они любят меня только за мой писательский талант. Ведь мама частенько, даже не прочитав моего нового произведения, с гордостью демонстрировала его знакомым. А я хотела только одного: чтобы родители поняли и признали, что я есть я, а не какая-то чудо-девочка, будущая писательница. Чтобы они любили меня просто за то, что я их дочь.

Этот поступок встревожил родителей, и в один прекрасный день я очутилась у психолога. Я помню кабинет, погруженный в полумрак, неприступного врача, его взгляд свысока, который я смело встречала. Сеанс за сеансом он задавал мне дурацкие вопросы, и я отвечала сквозь зубы, — в конце концов он вынес вердикт, что все это временные трудности, связанные с переходным возрастом, и никаких причин для волнений нет. Знал бы он, что меня ожидает в ближайшем будущем…

А потом Ванесса уехала в другой город, и это стало для меня поистине ужасным ударом. Нам в ту пору не было и одиннадцати. Сейчас мне иногда приходит в голову, что разлука с Ванессой была наказанием за то, что все эти годы я думала только о себе и совершенно извела своих родителей.

Помню день, когда нам пришлось распрощаться. Это было в августе, солнце жгло нещадно. Ветер играл темными, очень длинными и густыми волосами Ванессы, ей приходилось постоянно откидывать пряди со лба. Ее бездонные голубые глаза никогда не казались мне такими огромными. Может, потому, что они всегда были такими ясными, а теперь в них стояли слезы. Я не могла выносить, когда Ванесса начинала плакать. Мне как будто вонзали нож прямо в грудь. И вот теперь она стояла неподвижно в багровом свете сумерек и сжимала в руке кулон — маленькую голубую балеринку; я подарила ей его на последний день рождения.

Я обняла ее и изо всех сил прижала к себе. Меня обволокло ее голубым ароматом, и я заплакала навзрыд. Дети часто плачут по пустякам, например когда капризничают, Но в этот раз я плакала по-другому: мне казалось, что стоит Ванессе уехать, и нашей дружбе придет конец.

Мы очень долго стояли обнявшись. Наконец она высвободилась из моих объятий и улыбнулась мне сквозь слезы.

А потом она повернулась, подошла к машине и села в нее, машина тронулась с места, оставив за собой лишь облако пыли. Я плакала дни и недели напролет, у моих слез был горьковатый привкус, они жгли мне горло. Но нужно было взглянуть правде в глаза. Я осталась одна. И с этой мыслью было очень трудно, просто невозможно смириться.

С отъездом Ванессы мое детство закончилось. Мне исполнилось одиннадцать. И я приняла очень важное для себя решение: прекратить заниматься всякой чепухой, взяться наконец за ум и засесть за учебу. Отныне никаких капризов и дурачеств. Я поступила в шестой класс[1] школы Шопен, хорошей и известной. Моим родителям пришлось раскошелиться, а я поставила перед собой цель: стать лучшей по всем предметам. Мне казалось, что только учеба поможет мне пережить разлуку с подругой, с той, что скрасила мне детство.

Шестого сентября я войду через главные ворота во двор новой школы. А сейчас я смотрю только вперед и торжественно клянусь стать лучшей, лучшей любой ценой.

Я ЗАДЫХАЮСЬ

Я очень отчетливо помню то сентябрьское утро. Мягкий запах осени, бесцветное небо, влажный воздух, серые улицы, шум бульваров, легкая утренняя усталость.

Здание школы, холодное, неприветливое, некрасивое, казалось, росло у меня на глазах по мере того, как я подходила к нему.

На эту бесцветную картинку — картинку того дня, когда я впервые переступила порог новой школы, — невольно накладываются отрывочные воспоминания о ненавистной поре моей юности. До сих пор мне тягостно вспоминать эти годы: мою учебу, одиночество, ожидание, ощущение остановившегося времени.