Журнал Наш Современник №6 (2002) - Журнал Наш Современник

Итак, все предки мои по отцовской линии были крестьяне. По материнской тоже. Совсем по Есенину:

У меня отец крестьянин,

Ну, а я — крестьянский сын.

Правда, материнская порода несколько отличалась от отцовско-дедовской, сероглазой, русоволосой. Мать и три ее сестры были смуглокожи, с большими глазами какой-то ярко-ореховой окраски. Темные волосы были пышны, шелковисты. Удлиненный овал лица, тонкие, прямые носы говорят о каком-то восточном или южном генотипе.

Встречаются иногда в орловских деревнях такие люди, вся стать которых, внешний вид резко разнится от привычного большинства населяющих среднерусскую равнину. Это говорит только о том, что на протяжении веков эта земля, это бунинское “предстепье”, являлась ареной пересечения путей многих народов. Кто теперь может рассказать о них? Откуда пришли? Куда ушли? Остаются в веках от этих народов, племен, как неразгаданные письмена, лишь два-три странно звучащих слова да необычно узкий разрез глаз или цвет волос. Вот и весь вклад в общую копилку своему неведомому потомству.

Язык в наших краях тоже был своеобычен. Мягкий, акающий, как бы стыдящийся резко очерченных звуков, словесных окончаний. Слышались в нем отзвуки южной малороссийской речи и еще дальше, еще глубже какие-то уже совсем забытые, праславянские слова и звучания. Я считаю, и, как мне кажется, не без основания, что мои предки и были теми славянами-вятичами, жившими в пойменных местах в междуречье Оки и быстрой Сосны, которых киевский князь Святослав Игоревич “примучил” во время его знаменитого похода на хазар. Уж больно необычен язык бывшей Орловской губернии, уж очень четки границы их обитания. Сколько раз я нарушал эти границы и теперь, на двадцать четвертом году жизни, в очередной раз покидаю свою “малую родину” и еду в древнюю столицу, чтобы сменить орловский говор на общетеатральный московский.

Москва конца пятидесятых была чиста, весела, нарядна. Летние ночи до рассвета звенели гитарами. Девушки цокали по асфальту тонкими высокими каблучками. Юбки из глазастого ситца свободно и надменно овевали их длинные загорелые ноги. На улицах продавали сосиски, запеченные в тесте. Магазины были набиты китайским, индийским, югославским, финским и еще черт знает каким барахлом и ширпотребом. Одним словом, — жизнь в Москве бурлила неугомонным столичным ключом.

День первого сентября пятьдесят девятого года в Школе-студии, первый день новой эры, остался в моей памяти как сплошная круговерть из загорелых лиц, радостных улыбок, криков, возгласов, поцелуев, объятий. Какой-то малявинский вихрь красок!

Стены малого зала на втором этаже, где проходило это мероприятие, казалось, развалятся от этого сгустка молодой, неуправляемой энергии. На сцене за длинным столом — педагогический ареопаг. Будущие садовники наших душ!

Долгий звонок. Тишина. Торжественно-напутственная речь Радомыслен­ского: “Друзья мои!..” Нас, первокурсников, поздравляют! Педагоги, общественники, четвертый выпускной курс. Вперед, неофиты! Счастливого начала! По коням!

Во время короткого перекура перед началом занятий меня попросили пройти в четвертую аудиторию: “... вас хочет видеть руководитель курса Виктор Карлович Монюков”. В аудитории за столом сидели трое незнакомых мне студентов. Оказалось, это мои сокурсники. Их тоже, как и меня, приняли дополнительно. Выходит, до начала первого урока Монюков решил предварительно взглянуть на новое пополнение. И вот он вошел, весь в белом, летне-каникулярном. Белая кепочка, холстинковая курточка. Быстро, деловито поздоровался.

— Садитесь.

Действительно, хочется посмотреть на нас перед тем, как встретиться со всем курсом. Так сказать, идентифицировать. Фамилии... Имена... Возраст...

— Так... Все четверо прошли службу в армии... Это хорошо...

И вдруг, без перехода, тихо и доверительно:

— Водку пьете?

— Нет! — быстро сказали три мои товарища. Сказали твердо, даже с некоторым оттенком негодования: как можно было задавать им подобный вопрос.

— Да, — сказал я.

Темные красивые брови руководителя курса дернулись кверху, чуть наморщив его высокий лоб.

— Как? — в голосе и во взгляде было недоумение и настороженность.

— Ну как... Когда можно... По праздникам...

— А-а... Ну, это понятно, — он бегло взглянул на часы. — Через десять минут — в аудитории.

И вышел. Три моих товарища облегченно вздохнули. Забегая вперед, надо сказать, что через год Монюков отчислил всех троих. Причины были разные, но каждая в той или иной степени включала в себя алкоголь...

В шестой аудитории, довольно просторной, мы разместились на стульях полукругом, лицом к окну. Даже не полукругом, а чуть удлиненной параболой. По законам физики лучи света, падающие из окна на каждого из нас, двадцати четырех студентов, отражаясь, пересекались в некоторой точке. В этой точке пересечения стоял стол, крытый зеленой скатертью. За столом — педагоги нашего курса по основной дисциплине — актерскому мастерству: Виктор Карлович Монюков, Виктор Яковлевич Станицын, Кира Николаевна Головко, Олег Георгиевич Герасимов.

В этот день нас попросили прочесть то, что мы читали на приемных экзаменах. Вероятно, делалось это для того, чтобы еще раз убедиться в безошибочности педагогического выбора. Или в ошибочности.

Память об этом повторном чтении осталась у меня на всю жизнь. Через сорок лет я до мельчайших подробностей помню, что и, главное, как читал каждый из нас.

Занятия с двумя часовыми перерывами продолжались до десяти вечера. В перерывах можно было поесть в студенческой столовой на первом этаже. Вполне приличной в смысле качества блюд и в смысле цен.

Первым уроком после перерыва была русская литература. Маленький лысый человек коротко поздоровался с нами, положил перед собой на стол стопку тетрадей и сказал:

— Меня зовут Абрам Александрович Белкин. Два года я буду вашим педагогом по русской литературе. — И добавил, протирая стекла очков носовым платком: — Великой литературе.

Протерев очки, он в долгую паузу остро осмотрел каждого из нас. Потом спросил, небрежно тряхнув рукой в сторону тетрадей:

— Вы знаете, что это такое? Что здесь лежит?

Мы молчали.

— Это ваши сочинения. “Приемные”. 3начит, долой Раневскую, Гаева, Кирсановых, сметай в кучу бесполезные, гнилые остатки дворянских гнезд и... да здравствует Гриша Добросклонов, Петя Трофимов и все четыре сна Веры Павловны с ее фаланстерами?

Мы продолжали молчать.

— Ради эксперимента кто-нибудь из вас согласился бы пожить в любом из снов Веры Павловны? А? Не слышу. Вот то-то. Между прочим, я — тоже. — И уж совсем суровым тоном добавил: — Будущим русским интеллигентам, каковыми вы обязаны быть, выйдя из стен этой Школы, должно быть стыдно за эти ваши (и опять небрежный жест пальцев рук в сторону тетрадной стопки) жизненные воззрения. Мне думается, самое лучшее, что мы можем сейчас сделать, — забыть об этих литературоведческих опусах. Навсегда. Согласны?

— Да-а! — облегченно взревели мы.

— Вот и хорошо, — улыбнулся Белкин. — Начнем все сначала. Тема нынешнего занятия — литература допушкинской поры.

Полтора часа пролетели, как единый миг. И поводырем нашим по кругам русской словесности на два года и на всю жизнь стал низенький человек с мудрыми глазами за толстыми стеклами очков.

Следующий урок был из серии полуэкзотических. Танец!

С самого начала нового урока нам было заявлено. Решительно и безапелляционно:

— Актер может не знать математики. Он может плохо знать литературу и историю. Он может, простите за новомодное слово, “плавать” по многим житейским вопросам. Но актер, если он актер, ОБЯЗАН уметь хорошо танцевать, иметь ПРЯМУЮ спину и КРАСИВУЮ походку.

Это сказала стройная женщина с большими глазами в завесе длиннющих ресниц, с тонкой и как стрела натянутой фигурой. Бывшая балерина, петербурженка, вагановка Ольга Всеволодовна Всеволожская. Мы выстроились двумя вереницами, держась за палки, прикрепленные к стенам на уровне пояса. Знаменитый балетный станок! Ольга Всеволодовна осмотрела не совсем, мягко сказать, балетную стать наших фигур и начала урок.

Ударили звуки рояльного аккомпанемента, и мы неумело заворочались вдоль стен, прикрепленные к палкам, как молодые, необученные борзые к охотничьим своркам. Слова балетных команд на русском и французском, подаваемые голосом четким, чуть хрипловатым (Ольга Всеволодовна курила длинные марочные папиросы), мягко подстегивали нас, как шелковыми арапниками.

— Выше ножку! Выш-ш-е! Держать спинку! Не заваливаться! Батман! Круазе! Батман тандю! Хорошо, Тамара! Слава Езепов, не приручайте локоть к животу! Оставьте его! Локоть на весу! Пальчики, пальчики тянуть! Коля, у вас классический подъем, любой балетный танцор позавидует такому подъему, а вы держите ногу кочергой! Не жалейте себя! Так... повернулись! Все сначала: батман! Круазе! Тандю!.. Молодец, Тамара!..