О чём плачут слизни - Святослав Логинов

Кика сама понимала, что напутала в своей пряже – дальше некуда. Не полагается так-то живых людей в прорве держать. Девку следовало притопить до смерти, отнести к Стынь-камню, там, замершую, нетленную, поить болотными настоями, растирать жижей да слизью, пока утопленница не оживет. Тогда только она станет настоящей кикиморой – существом угрюмым и недобрым. Но ведь сама Кика иначе на свет произошла, и ей было одиноко без подруги. Потому и копила беспамятную слезу, надеясь обрести товарку с живой душою. А живая душа, вишь, о Степушке плачет. Далась ей эта любовь, будь она неладна.

Молчание длилось долго, часа, может быть, три. Тишина в затинке такая, что и в могиле не сыщешь. Тут молчать – себя не любить, недаром вся болотная нежить ворчлива, сама с собой беседы ведет. Вот и сейчас первой Кика тишину нарушила:

– Хватит дуться, что мышь на крупу. Пошли, покажу тебе кой-что.

Кика подошла к стене, отворила проход. Девка, до того сидевшая безучастно, подняла голову и чуть слышно произнесла:

– Ты же говорила, отсюда выхода нет.

– Так его и нет, выхода-то. Видишь, дорога вниз идет. Это дело такое – вниз всегда катиться можно. Падать и дурак сумеет, а ты сумей наверх подняться. Ну, чего стала? Пошли, посмотришь, что там у меня хранится.

Кика двинулась по проходу, зная, что девчонка идет следом. Думает, что хуже, чем есть, – не будет, а так – хоть что-то новое. Пусть вниз, а все-таки – дорога. Эх ты, дуреха, тебе же ясным языком сказано: не всякая дорога к добру ведет. Погоди, еще раскаешься…

Под ногами зажурчала родниковая вода. Пальцы сразу свело. Потом впереди появился свет: мертвенное мерцание, что заставляет впустую напрягать глаза, но не освещает ничего.

– Ну, что скажешь? – спросила Кика, останавливаясь.

– Что это?

– Это, милочка, Стынь-камень, болоту нашему сердце. Он воду студит, от него все кипени в округе. Ручьи да речки здесь начало берут. Без него болото или лесом зарастет, или озером растечется. Ни ягод не станет, ни журавлей, ни воды чистой. Тут всему самое древнее начало. Люди болото не больно жалуют, а ведь без него ничему в мире не быть. Озеро загниет, лес в засуху погорит. Останется только сушь да пыль. Поняла теперь?

– Поняла, хозяюшка.

– Так подойди поближе, глянь попристальней, может, увидишь чего…

– Боязно мне.

– Тебе, подружка, бояться уже нечего. Глубже Стынь-камня не нырнешь, выше затинка не подымешься.

Девчонка стояла в нерешительности, и тогда Кика, отшагнув в сторону, резко толкнула ее в спину, как толкают купальщицу, не смеющую окунуться в холодную воду. Вскрикнуть девчонка не успела, ладони ее коснулись Стынь-камня, и она мгновенно застыла, замерла в костяной неподвижности, не живая и не мертвая. Не билось сердце, не дышала грудь, лишь взгляд, казалось, все понимал. А может, и не понимал, кто его знает? Очнется – ничего помнить не будет.

Теперь можно браться за притирания, за мази да слизи. Колдовать, ворожить, росой с росянки поить, жабьими молоками потчевать… И родится небывалая кикимора с живой душой и человеческой памятью. Это о том, что возле Стынь-камня творилось, ничего не запомнится, а прежняя жизнь не денется никуда, помниться будет до капельки, до распоследнего словечка. А значит, останется в лягушачьем сердце человеческая любовь. И поползет зеленомордое страшилище в деревню, к своему ненаглядному Степушке…

Вот о такой нежити и рассказывают люди самые страшные сказки.

Кика взвалила одеревенелое тело на плечи, поволокла прочь от Стынь-камня. «Ишь, царевна, – ворчала она дорогой, – второй уж день только тем и занимаюсь, что тебя на руках ношу. Делать мне больше нечего».

Из затинка вынырнула в заросший омут, сквозь пласты ила пробилась к свету. Девчонка не дышала, и подводное путешествие не могло повредить ей. Девушку Кика оттащила в кочкарник, где место и впрямь было плотное, так что и захочешь, глубже чем по колено не провалишься. Уложила на солнцепеке, полюбовалась на свою работу. Девчонка лежала грязная, мокрая, исцарапанная. Бледное лицо заляпано илом. Кикимора, да и только! И о какой это любви ей возмечталось? Тут, впрочем, не Кике судить; если и впрямь так любит Степушку, то отлежится на солнце и оживет. А ежели соврала, захотевши поиграть в любовь, – то не взыщи. Не быть тебе тогда ни девкой, ни кикиморой и вообще никем.

Кика развернулась и беззвучно канула в болотной глубине.

Дома подошла к окошку, глянула: как оно там? В самую пору поспела: девушка зашевелилась, открыла глаза и села во мху. Несколько мгновений непонимающе смотрела на стебли болиголова и кривые сосенки, медленно поднялась, шагнула, не глядя, и вдруг повалилась на колени, ткнулась лбом в мох: «Спасибо, хозяюшка, спасибо, родная! Век буду бога молить!»

– Фу ты! Кого она будет молить?.. и о ком? – Кика отмахнулась четырехпалой рукой и сплюнула через правое плечо.

Дни потянулись обычные, словно и не бывало в укромном затинке человеческой гостьи. Как там на деревне дела, Кика не ведала; окно деревню не показывает, а самой ползти не положено, да и охоты нет. Это по вязкому ходить Кикины ноги подходящи, а по сухому – изволь ползать. Потому и нет охоты деревню навещать.

Поначалу тревожно было: все-таки девка и Стынь-камня касалась, и тиной ее отерло, – а потом Кика успокоилась. Если подумать как следует, то в хорошей бабе и от русалки чуток должно быть, и от кикиморы. А то не женщина получится, а пресная лепешка.

Летом народа на мху мало бывает, только ежели за морошкой кто прибежит. В летнюю пору огороды да сенокос людей возле дома держат. Лишь однажды целой гурьбой явились бабы за мхом, избы конопатить. Новые избы зимой рубят, а мох для стройки с лета запасать надо. Знакомой девки (имени ее Кика так и не узнала) среди пришлых баб не оказалось. Зато Степушка ходил на охоту частенько, нанося ужасный ущерб уткам и куликам. Вот только прочесть по его лицу нельзя было ничегошеньки.

К августу по лесным закраинам созрела хмельная гоноболь, а там и брусника зардела густым горько-сладким багрянцем. Народ стал на мху показываться. Кое-кто из жадности и клюкву зеленцом хапать начал. А уж в сентябре все за клюквой побежали. Вместе со всеми и Кикина знакомка объявилась. Ходила с бабами, стараясь от громады не отставать. Ягоду хватала споро, не разгибаясь, не позволяя себе даже минутного отдыха. Словно выслужиться хотела, показать, какая она справная да работящая. Кика помогала как могла: отводила других баб с необобранных мест, оставляя посестренке лучшие ягоды. Хотя уже знала, что забота ни к чему; еще летом выследила она Степу с другой.

Хоть и сухи лесистые песчаные островки, а принадлежат болоту и из затинка насквозь просматриваются. Вот там-то, в укромном грибном месте, и миловался Степушка со своей новой зазнобой.