Среди обманутых и обманувшихся - Василий Розанов

«Осуждая прелюбодеяние и блуд, бл. Августин в то же время не осуждает (да ведь они, однако, умирают? умерли? от другого тона об них!) детей, рожденных от этих преступных связей: „filii (sunt) boni adulteriorum“, потому что „семя человека, от какого бы человека оно ни исходило, есть создание Божие“ (De bono conjug., с. 16, § 18, М., t. VI, col. 386; de nupt. et concup., I, 1, M., t. X, col. 413). Но и извинить „зло прелюбодейных и блудных связей“ „благом рождения детей“, по взгляду Августина, несправедливо. Оправдывать подобные связи и усматривать в них нравственные качества — это все равно что принимать благотворения от заведомых воров, прославлять милосердие тиранов, захвативших власть незаконным способом (De bono conjug., с. 14, § 16, Migne, t. VI, col. 384–385).

Кто же эти „тираны“, замучившие девственников, кто эти „заведомые воры“, так осужденные бл. Августином, который сам провел исключительно бурную молодость?.. Вот — бедная, сумасшедшая девушка, накануне эшафота за детоубийство. Да почему она убила? Сама ли? Или была только исполнительницею чужого мановения, и именно мановения, уже содержащегося в этом гневном слове „maman“ о сироте: „Она — воровка! Она — мучитель, тиран, разоритель закона!“ И вот „разоренные“ и „истираненные“ повлекут ее завтра на эшафот, а сегодня она, сумасшедшая от страха и горя, поет из тюрьмы, осуждая себя, — и слушайте, как осуждая! Разве вы умеете так судить себя:

Как развратница-матьИзвела меня,Как разбойник-отецСъел свое дитя,А малютка-сестра,Схоронивши в тени,Ото всех сбереглаВ ямке кости мои;А потом стала птичкою я.Ну, лети же ты, птичка моя!

Это она поет как бы жалобу своего ребенка; а вот — о себе (к Фаусту):

Нет, надобно жить тебе, милый.Тебе расскажу я про наши могилы,А ты позаботься о том.Дай лучшее место для матери: рядомПускай она будет там с братом.Поодаль могилу ты выроешь мне,Но только не очень далеко.

Сколько скромности и вместе — любви! Знаю, „отцы“ сейчас закричат: „А, так она же сама сознается, что недостойна лежать рядом с телом матери! Ибо та — чиста, а она — блудница! Мы только на этом и настаиваем, и у покойница сама за нас и непогрешимое наше мнение“. Да, но пусть сама она о себе и судит, пусть сама себе и определила бы место: есть разница между мученицею, восходящею на костер, и преступником, которого тащат на эшафот. Вы именно приготовили эшафот тысячелетним своим тоном, и не вам говорить: „Преступник согласен с судиями и одобряет приговор тем, что сам идет на эшафот, без наших физических подталкиваний“. Но оставим старую „письменность“ и прислушаемся к словам (сравнительно) почти современного поэта:

С ребенком моим на груди одинокоМы ляжем в немой тишине.Кому же охота лечь рядом со мною?Бывало все счастье: быть вместе с тобою,Льнуть к милого груди, его целовать;Но этого счастья уж мне не видать!

„Тиранка“, „воровка“… „Усматривать в ней нравственные качества — все равно что принимать благотворения от заведомых воров“… Подумал ли, подумал ли г. Л. Писарев, до какой точности его голос совпадает (буква в букву!) с голосом „злого духа“, осуждающего девушку:

О, Гретхен!Где голова твоя? КакоеСокрыто в сердце преступленье?Ты не пришла ль молитьсяЗа душу матери несчастной,Которую твоя винаВ могилу уложила?Чьей кровью твой порог обрызган?Не чувствуешь ли тыПод сердцем трепет и движенье,Которые тебя приводят в содроганьеПредчувствием ужасным?

И потом опять, вторично:

Гнев Божий над тобою

и т. д. Выразим все словами Гретхен:

О, задыхаюсь я!Теснят колонны, словноВесь свод церковныйВалится на меня…На воздух!

Скромный казанский профессор до очевидности совпадает с „злым духом“ — и вот отчего, от какой настоящей причины, повсюду в Европе, сперва робко и разрозненно, а затем все громче и все слитнее поднимается лозунг: „Вон из этой нечисти!“ — такой кроткой с виду, такой кровавой внутри! — и столь неисследимо хитрой, что не только бедной Гретхен, но и помудрее ее головам не приходило на ум, откуда это в „Европе все бесовщиной пахнет“?

Прочитав все ссылки и всю ученость Л. Писарева, мне хочется процитировать ему в ответ насмешливый стишок Пушкина:

Бесконечны, безобразны,В мутной месяца игреЗакружились бесы разны,Будто листья в ноябре.Сколько их! Куда их гонят?Что так жалобно поют?Там верстою небывалойОн торчал передо мной;Там сверкнул он искрой малойИ пропал во тьме пустой…

Я говорю — что смел в своей теме; и вместе робок — в отношении к ее мистицизму. Имея такой бесспорный документ на руках, как задушенный (в унынии) собственною матерью ее ребенок, — могу ли я сомневаться, что борюсь против какого-то демонизма в истории? Но, увы, „демоны“ все запаслись такими орудиями, что и схватить их — прямо угодишь в преисподнюю.

Мчатся бесы рой за роемВ беспредельной вышине…

Вот это-то и страшно, что забрались они в беспредельную вышину и „духом уст своих“ (тоже — не физически, не прямо, а косвенно, в своем роде „тоном“ и „духом“ учения) „убивают праведных“, — как сказано в Апокалипсисе о том, кто „наречет себя Богом“ и велит себе поклониться: „духом убивает праведных“…

Стихи о „бесах“ я цитировал и в „Тревожной ночи“, напечатанной года два назад в „Северных цветах“. О. Михаил о ней прочитал целую лекцию в Соляном Городке — и не догадался, почему и в каком смысле мне все приходит на ум это стихотворение Пушкина. А не догадавшись о стихах, — и о всей „Тревожной ночи“ он не догадался.

„Тайна беззакония уже начала действовать“, — сказал еще Апостол. „Тайна беззакония“ лежит в том, что люди неодолимо начали чувствовать соблазнение: „Отныне вы станете яко бози“.

Послушаем еще Мефистофеля из Казани. „Все поводы к брачному расторжению, выставляемые защитниками развода, сводятся собственно к низменно-чувственным побуждениям. Говорят, что не сошлись характерами![1] Но, когда заключался брак, солидарность характеров была же налицо?..“

Где же, скажите, у Мины был ум? Из любви согласиласьМина за Вальтера выйти! Да… из любви, но к нему ли?Нет, друзья, не к нему; к отцу, к матери — им в угожденье!

Мотив, из тысячи среди других, не пришедший в ленивую голову Л. Писарева. А ведь „угождение родителям“ — из числа „духовных заповедей“, — и посмотрите, как пухленькая рука пастора или ксендза треплет бледненькую щечку девочки, когда она, подавляя в себе „беса гордости и похоти“, ищет не по сердцу жениха, а безропотно соглашается выйти замуж за того, кто „батюшке с матушкой“ пришелся по вкусу. Мы приводим стихи столетней давности („Красный карбункул“ — в переводе Жуковского), чтобы показать, до какой степени разна мера любви к человеку: 1) у духовного судьи, ну хоть у того же Л. Писарева, у коего, и ему подобных, лежат в фактическом заведывании все исторические судьбы семьи и брака, и 2) у обыкновенного человека, поэта, гражданина; дабы из сравнения читатель мог беспристрастно увидеть, какие великие обещания для семьи содержатся в мысли и тенденции освободиться от аскетических Шейлоков и в желании, чтобы судили впредь о ней поэты и философы. Слушайте, слушайте — и следите за разницей голосов: как подробен осмотр обстоятельств поэтом и как проникновенен, нежен, человеколюбив его тон:

Слушайте ж! За день до свадьбы Мина с печалью заснула:Вот, ей страшный, пророческий сон к полночи приснился:Видит, будто куда-то одна идет по дороге;Черный монах на дороге стоит и читает молитву.„Честный отец, подари мне святой образок; я невеста!Вынь мне: что вынешь — тому и со мной неминуемо сбыться“.Долго, долго качал головою чернец; из мошонкиГорсть образочков достал он. „Сама выбирай“, — говорит ей.Вот она вынула… что ж ей, подумайте, вынулось? Карта!„Туз бубновый, не так ли? Плохо: ведь красный карбункулЗначит он… доля недобрая!“ — „Правда!“ — Мина сказала.„Мой совет, — говорит ей чернец, — попытаться в другой раз!Что? Семерка крестовая?“ — „Правда!“ — сказала, вздохнувши,Мина. „Господь защити и помилуй тебя! Вынь, дружочек,В третий раз; может быть, — лучше удастся! Что там? ЧервонныйТуз?.. Кровавое сердце!“ — „Ах, правда!“ — Мина сказала,Карту из рук уронивши. „Послушай, отведай еще раз!Что? Не туз ли винновый?“ — „Смотри, я не знаю!“ — „Он, точно!Ах, невеста! черный заступ, заступ могильный!Горе, горе! молися, дружок! он тебя закопает“.Вот что, друзья, накануне свадьбы приснилося Мине.Что ж, помогло предвещанье? Все ж Мина за Вальтера вышла.Мина подумала, Мина сказала: „Как Богу угодно!Семь крестов, да кровавое сердце! а после… что ж после?Воля Господня! пусть черный мой заступ меня закопает!“…Сначала было ей сносно; хоть Вальтер и частоПил и играл, и святыней ругался, и бедную мучил.Но, случалось, что, тронутый горем ее и слезами,Он утихал — и вот что однажды сказал он ей: „Слушай!Я от игры откажусь и карты проклятые брошу!..Но отстать от вина — и во сне не проси: не отстану!Плачь и крушися, как хочешь; хоть с горя умри: не поможешь!“

Но и от карт он только пообещал отстать в белую минуту, — которую сейчас же захлестнули минуты черные. Знаю, знаю, что скажут духовные судьи: „Во всем Мина виновата: значит, был же в нем просвет, и, как жена, обязана она была доброе или возможное доброе зерно растить в нем ласкою и увещанием до ветвистого колоса — на то она и жена, т. е. помощница мужа; а что он любил выпить, да и поиграть в картишки любил же — то ведь слаб человек, мы и живем в грехопадении“. Отвечу: да, верно, и растила она; неужели же не растила?! Но ведь не на всяком же камне вырастает пшеница, ведь и лучшее зерно гибнет на большой дороге или упав среди бурьяна? Да и почему это одна только жена „обязана“ успеть в воспитательных заботах о муже, а, напр., такие ученые люди, как Л. Писарев, проф. Бронзов и Барсов, вовсе не „всегда“ успевают с „вверенными“ им питомцами духовных учебных заведений? Только и можно ответить на это: „Она — одёр! вывезет! А мы — господа, и вывезем то, что нам угодно и насколько угодно“.