Салведь - Дмитрий Арефьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Соседи у нас были. Фамилия Максимовы. Дарья Ивановна да Филипп Алексеевич. Как сейчас стоит перед глазами белокурая дочка их Глашка. Бойкая такая, с косичками кудрявыми. Мамка ей куклу сошьёт, та и вошкается с ней весь день. У Максимовых последних оставалась корова на селе. Многие к ним за молоком ходили по первости, да потом и молока-то не стало. Корову, по слухам, Филипп на мясо пустил, хотя никто этого не видел.
– Отстаньте, ради Христа! – ворчал Филипп. – У самих с утра маковой росинки во рту не было, да вы тут ещё!
Лицо Филиппа осунулось, стало серым, неживым. Не осталось в нём былой уверенности, а в потухших глазах занял место страх неизбежности. Он с каким-то странным беспокойством смотрел на пришедших селян, с плохо скрываемой душевной болью и сожалением, словно ни с кем не желал ругаться. А люди стояли, не уходили. Так и толпились у калитки. Промедли Филипп ещё с полчаса, того и смотри, перемахнули бы через плетень и силой бы вытащили скотину со двора. Слава Господу, отец мой вовремя подоспел.
– Сказано вам было или нет?! – услышал я голос отца, как и прежде властный и сильный, несмотря на то, что несколько дней кряду он ничего не ел. – Уходите отсюда, пока я вилы не взял!
– Чего ты зря кричишь, Алексеич! – выступила вперёд женщина с грудным младенцем на руках. – У тебя у самого шесть ртов! Свою корову уморил, а почто тебе Максимовых скотина? Третий день дитя кормить нечем! Уходи сам, Егор! Не доводи до греха!
Она поправила перекинутую через плечо лямку, обнажив нездорово худого младенца.
Отец больше не стал повышать голос, когда увидел маленькое бледное личико в тряпичной простынке. Ребёнок вцепился в опустелую грудь матери, как клещ, но истощённая мать уже отдала младенцу всё, что могла.
Я больше ничего не слышал, зато увидел, как сельчане вдруг развернулись и стали расходиться по домам. Последней шла та женщина с ребёнком. Она несколько раз оглянулась, прежде чем присоединиться к остальным. Наверное, до последнего надеялась, что калитка вдруг откроется и появится Филипп с кринкой парного молока. Калитка и впрямь открылась, но только для того, чтобы впустить внутрь отца.
Чуть погодя он вернулся. Матушка тут же поспешила к нему.
– Егор, что с тобой? – воскликнула она.
Отец был сам на себя не похож. По впалым щекам сползали капли холодного пота, а в руках не унималась дрожь. Я никогда не видел его таким. Даже когда в село приезжали полицейские урядники, он встречал их с гордо поднятой головой. А тут… Я всегда хотел быть похожим на своего отца. Для меня он был образцом мужской стойкости, проверенной самыми тяжёлыми временами. А вот тогда, по возвращении от Максимовых, он был по-настоящему напуган. В его глазах я увидел не только страх, я увидел растерянность и самое ужасное – я увидел обречённость. Да! Мой папа молчал и смотрел в пол безжизненным взглядом, пока мама пыталась привести его в чувство. Она попросила меня присмотреть за младшими, а потом и вовсе выйти с ними на улицу. Теперь я понимаю, для чего она это сделала. Мама не хотела, чтобы мы видели отца таким. Я не смел ослушаться. Сгорая от любопытства, я оставил малышей возле двери покосившегося сарая с дырявой крышей. Отец не стал его приводить в порядок, да и незачем было. Скотина давно перевелась, и теперь сарай стал пристанищем для голубей и ворон. Я затаился под окошком нашего дома и старался не шуметь, чтобы меня не обнаружили. Я услышал, как шаркающей походкой отец подошёл к столу и налил себе в кружку воды.
– Егор, что с тобой? Куда ты ходил? – спросила его матушка дрожащим голосом.
Снова послышался звук льющейся воды. Если бы в доме была водка, припрятанная для особых случаев, я не сомневаюсь, отец откупорил бы бутылку. Налил бы себе полную кружку до краёв и опрокинул бы её без закуски. Затем налил бы вторую и повторил. Но водки не было. Он жадно пил воду, будто она была способна снять тревогу.
– Егор…
Отец обернулся и крепко обнял маму. Он был подавлен, растерян, как выброшенный из гнезда птенец, обречённый на сомнительное будущее. Я понял это сразу, как только папа начал говорить.
– Горе у Максимовых, Нина, – сказал он. – Я вошёл без стука. Да и не принято вроде у нас. А оно вон как!
– Что? – застыла в оцепенении мама, отпрянув от него, словно папа кого-то убил. – Что там произошло?
– Я был у них во дворе, – продолжил отец. – Сначала я подумал, что Филипп заколол-таки корову. Разрубил по кускам, завернул в мешки и спрятал под навес. Знаешь, мешки из старой одежды, рваные, с заплатками. Но потом вижу, вышел Филипп из дому с тарелкой горячей воды. Тарелка парит, а он рукавицы на руки нацепил, чтоб не обжечься.
– И что это было? – шёпотом спросила мама, как будто речь зашла о чём-то запрещённом.
– Филипп опустился на колено около мешка, – ответил отец. – Он поставил тарелку на землю и аккуратно стал разворачивать мешок. Я стоял и смотрел, как мешок вдруг зашевелился, а в нём мелькнуло что-то красное.
– Господи, помилуй, – перекрестилась мать.
Отец глубоко вдохнул и сказал:
– Я набрался смелости, подошёл ближе, а там…
Он запнулся, выпил остатки воды, добавил:
– А там Глашка их. Красная вся. Я подумал, что в крови перепачкалась. Мало ли что бывает. Ан нет. Кожа красная вся, в пузырях. Нет больше её, Нина. Последний вздох её при мне был. Померла прямо на руках у отца. Следом Дарья вышла. Не кричала даже, упала у крыльца без памяти. На силу мы её в чувство привели. Я, точнее. Филипп до сих пор там. У мешка сидит.
Закрыв рот рукой, мама опустилась на стул. Слёзы застилали глаза, но она держалась до последнего. До тех самых пор, пока отец вдруг снова не заговорил:
– А вдруг и за нашими детками смерть придёт, Нина?
– Не говори так! Богом заклинаю, не говори! – взорвалась
