Приключения Родрика Рэндома - Тобайас Смоллет

Глава II

Я подрастаю. — Меня ненавидят мои родственники. — Отправляют в школу. — Мой дед относится ко мне с пренебрежением. — Мой учитель дурно обращается со мной. — Я приучаюсь переносить жизненные невзгоды. — Вступаю в тайный союз против педанта. — Мне воспрещен доступ к моему деду. — Меня преследует его наследник. — Я вышибаю зубы его учителю

Нашлось немало людей, подозревавших моих дядьев в причастности к судьбе отца моего на том основании, что все они разделили бы предназначенное ему по наследству имущество; это соображение подкреплялось доводом, что при всех его злоключениях они ни разу не обнаружили ни малейшей склонности ему помочь, но, напротив, пользуясь всеми доступными им уловками, разжигали неприязнь старого джентльмена и поддерживали его решение покинуть моего отца в несчастье и нищете. Но люди рассудительные считали такое заключение нелепой выдумкой по той причине, что ежели бы у моих родственников хватилозлобы совершить ради своей выгоды столь ужасное преступление, судьбу моего отца разделил бы и я, чья жизнь также являлась препятствием на пути к осуществлению их надежд.

Я быстро подрастал и, отличаясь большим сходством с моим отцом, который был любимцем арендаторов, имел все, что только могли они мне предоставить при своих скудных средствах. Однако их расположение было слабой защитой против ревнивой враждебности моих кузин; чем больших успехов можно было ожидать от меня в младенчестве, тем упорнее становилась их ненависть ко мне; и мне не исполнилось еще и шести лет, как я был уже столь ловко отстранен от моего деда, что мог видеть его только украдкой; иной раз я подходил к его креслу, когда он сидел, наблюдая за своими работниками в поле, и в таких случаях он гладил меня по головке, наказывал быть хорошим мальчиком и обещал заботиться обо мне,

Вскоре меня послали в ближайшую деревню, в школу, где мой дед с незапамятных времен был полновластным владыкой, но так как он не платил за мое содержание и не снабжал меня ни одеждой, ни книгами, ни прочими необходимыми вещами, то вид у меня был ободранный и жалкий, а школьный учитель, который, боясь моего деда, обучал меня gratis[1], отнюдь не заботился о том, какие успехи я делаю под его руководством. Вопреки всем этим трудностям и унижениям я преуспел в латинском языке, а как только научился сносно писать, стал до такой степени докучать деду письмами, что дед мой вызвал учителя и сурово разбранил его за труды, положенные на мое образование, присовокупив, что, буде я угожу на виселицу за подделку документов, чему тот меня обучил, кровь моя падет на его голову. Педант, больше всего на свете страшившийся немилости своего патрона, заверил «его честь», что мальчик обязан своими успехами скорее способностям и прилежанию, чем полученным указаниям или поощрениям; что хотя он и не может лишить меня уже усвоенных мною знаний, — разве что старый джентльмен уполномочит его переломать мне пальцы, — но с божьей помощью постарается предотвратить дальнейшее мое развитие. И в самом деле он в точности исполнил задуманное: сославшись на то, будто я писал дерзкие письма деду, он приказал сделать дощечку с пятью дырками, в которые просунул пальцы моей правой руки, и привязал ее веревкой к запястью так основательно, что я лишился всякой возможности пользоваться пером. Но от этого орудия обуздания я освободился через несколько дней благодаря — случайной ссоре между мной и одним мальчиком, который, вздумав поиздеваться над моей нищетой, привел меня своими злыми насмешками в такое бешенство, что одним ударом дощечки я рассек ему голову до кости, к великому ужасу моему и других школяров, оставивших его окровавленного на земле и бросившихся доложить учителю о происшествии.

За это преступление я подвергся столь жестокой каре, что, доживи я до мафусаиловых лет, впечатление, ею на меня произведенное, не изгладится, равно как и отвращение и ужас, зародившиеся в моей душе к безжалостному тирану, наказавшему меня. Презрение, которое, натурально, вызывал мой вид у всех, кто встречался со мной, нужда, постоянно преследовавшая меня, да и мой высокомерный нрав, не мирившийся с обидами, втягивали меня в тысячу досадных приключений, благодаря чему я в конце концов привык к напастям и набрался храбрости для предприятий, отнюдь не соответствовавших моему возрасту. Частенько меня подвергали порке за преступления, мною не совершенные, потому что в деревне я почитался бродяжкой и мне приписывали любой озорной поступок, если виновник его оставался неизвестным. Меня обвиняли в похищении плодов из сада, куда я даже не заглядывал, в убийстве кошек, которых я пальцем не трогал, в краже имбирных пряников, хотя я к ним не прикасался, и в оскорблении старух, хотя я их в глаза не видел. Мало того, у одного заики-плотника хватило красноречия убедить учителя, будто я выстрелил в его окно из пистолета, заряженного дробью, хотя моя квартирная хозяйка и все ее семейство засвидетельствовали, что я крепко спал в своей постели в момент совершения этого преступления. Однажды меня высекли за то, что я едва не погиб, когда затонул паром, на котором я находился; в другой раз — за ушибы, причиненные лошадью и повозкой, переехавшей меня; в третий раз — за то, что меня укусила собака пекаря.

Короче говоря, являлся ли я виновником или жертвой, меры исправления, применяемые ко мне этим придирчивым педагогом, и его отношение ко мне оставались неизменными. Мое негодование, отнюдь не сломленное таким зверским обращением, восторжествовало над тем раболепным страхом, какой до сей поры принуждал меня к послушанию, и, подрастая и набираясь знаний, я все яснее понимал несправедливость и жестокость его поведения. Благодаря незаурядным способностям, а также советам и указаниям помощника учителя, бывшего слугой моего отца во время его путешествий, я сделал значительные успехи в классических науках, в письме и арифметике, и мне не было еще двенадцати лет, когда все признали меня лучшим учеником в школе. Такая репутация, равно как и отважный дух и крепкое сложение, подчинившие мне почти всех моих сверстников, возымели такое влияние на них, что я стал обдумывать заговор против моего преследователя и обрел надежду в ближайшее время бросить ему вызов. Возглавляя отряд из тридцати мальчишек, — большинство было моих лет, — я решил подвергнуть испытанию их мужество, чтобы узнать, в какой мере можно на них положиться, прежде чем я приступлю к исполнению моего грандиозного плана. С этой целью мы атаковали группу дюжих подмастерьев, которые завладели частью площадки, отведенной нам для наших развлечений, и теперь играли здесь в кегли; но я с огорчением увидел, что мои приверженцы были мгновенно разбиты наголову, причем одному из них во время бегства кто-то из противников сломал ногу кеглей, брошенной нам вслед. Это поражение не удержало нас в дальнейшем от частых столкновений, когда мы издали швыряли в них камнями, и я получил немало ран, от которых и по сие время остались шрамы. Для наших врагов эти стычки были такой помехой и так их злили, что они в конце концов отказались от своей победы и предоставили нам мирно пользоваться нашим участком. Слишком долго было бы перечислять подвиги, совершенные членами нашего союза, приводившего в ужас всю деревню, а когда противоречивые интересы вызывали раскол, одна из сторон обычно призывала на помощь Родрика Рэндома (так звали меня), чтобы уравновесить силы и держать в страхе противную сторону.

Тем временем я пользовался каждым свободным от занятий днем для посещения моего деда, к которому редко получал доступ, ибо его окружали плотной стеной его многочисленные внучки, хотя и вечно ссорившиеся между собой, но неизменно объединявшиеся против меня, как против общего врага. Его наследник, примерно лет восемнадцати, интересовался только охотой на лисиц, да ни на что другое и не был годен, хотя благодаря потворству деда при нем состоял домашний учитель, исполнявший также обязанности приходского псаломщика. При виде меня сей юный Актеон{4}, унаследовавший от своего деда неприязнь ко всем находящимся в беде, неизменно спускал со своры своих гончих и загонял меня в чей-нибудь дом, куда я устремлялся в поисках убежища. Таким христианским забавам потворствовал его наставник, несомненно пользовавшийся случаем снискать расположение восходящего светила, ибо видел, что старому джентльмену, согласно законам природы, недолго осталось жить, так как было ему уже под восемьдесят лет. Поведение этого гнусного низкопоклонника привело меня в такое бешенство, что однажды, когда он со своими псами осаждал меня в доме фермера, где я нашел пристанище, я, будучи превосходным стрелком, прицелился в него и большой галькой выбил ему четыре передних зуба, благодаря чему навсегда лишил его возможности исполнять обязанности псаломщика.