Шесть дней - Николай Никитин

Так расстались женщины.

Вечером Наталья пришла к Чегодаеву. Сняла пальто. Вместо стула села на кровать. И сказала просто:

- Ротмистр, вы просили меня отдаться. Пожалуйста. А потом отпустите Черняка. Идет?

Чегодаев почесал лоб, подумал.

- Сегодня собрался ехать.

Он тоже понял все просто. Для контрразведки это было в привычку.

- Только я не понимаю... То у вас одно, то другое.

- Замолчите... Вы хоть что-нибудь понимаете? Ни черта. Так и молчите. И, пожалуйста, скорее.

Утром, когда она уходила, Чегодаев научил:

- Пусть пилку принесут в еде... Но если попадется за работой, не пеняйте. Я ловить не буду, я честно...

- Честно?.. - усмехнулась Наташа.

- Конечно, честно, но пусть не попадется.

Наташа вышла. Тут ротмистр вспомнил. И догнал ее.

- А кто принесет?

Наташа задержалась, смутилась, потом собрала сердце, смяла в комок боль в сердце, смяла так же, как мнут батистовый платочек.

- Разве надо?

- Надо.

- Ну, так Терехова Марина, со спичечной...

И пошла, не прощаясь, не говоря дальше ни слова.

Ротмистр долго смотрел, как качалась на ходу спина Талочки. Ротмистр плюнул.

- Ловко!

В это утро Наталья записала в дневник:

Мне страшно, и я не надеюсь, что он вернется. Мое семя позорное. Любовь моя - позор. Если бы я могла наложить руки на себя, как Иуда! Но я не могу. Я девочка.

О дне пятом можно рассказать из записок Антона Черняка. Он впоследствии писал их для Истпарта. Здесь приводится сокращенно:

Марина Терехова сумела передать мне в булке пилу и два ножа, а также деньги, бумагу и карандаш. Начал пилить. Работать было трудно, опасно, так как окно выходило во двор, где постоянно был часовой и пожарные. Вывесив в окно тряпку "для сушки", пилил, стараясь визг пилы заглушить пением, хотя и плохо пелось в это время. В соседней камере сидели товарищи. Я сообщил о случае. Мы решили бежать вместе. Они для этого начали разбирать стену над печкой, чтобы перебраться ко мне. Работа к вечерней поверке была готова. Решетка была в таком состоянии: были перепилены три продольных прута внизу, а вверху лишь два из них были надпилены до половины. Этого было мало, но надо было ускорить побег. Один из караульных захотел проверить исправность решетки - к великому нашему счастью взялся не за подпиленные прутья, а за целые. Бежали мы в ночь, в общем благополучно. С большими усилиями, но все же решетку мы выворотили и стали по очереди вылезать. Сначала один, а затем другой из вылезавших товарищей завязли в дыре, первого вытащили быстро, со вторым возились значительно дольше. Наконец все оказались на земле и через ворота, которые были открыты еще с вечера, выбрались на волю. Я еще не совсем оправился от побоев и бежать мог с большим трудом. Бежали мы друг за другом, почти бегом. На опушке леса за Московским трактом разделились на две группы и разошлись в разные стороны.

После побега утро и день отряды казаков искали убежавших на дорогах и дорожках. А в тюрьме и караул и арестованные соседних камер были избиты комендантом Ермохиным.

Приходил уже вечер.

В лесу, в тишине, в непроходимом болоте прятался Черняк.

Часто к топи подходили отряды, - и тогда кричали люди, ржали кони. Но топь была верна и тиха. Почти по горло Черняк утонул в желтой лесной жиже. Вечером от испарений стало тошнить. Но он не вылезал. Только ночью, когда вскрикнула, как ребенок, сова где-то в стволах, Черняк выбрался из болота.

И в лесу на пахучей кочке среди жесткой брусники прилег, чтобы отдышаться. Свобода, радость, тишина. Черняк встал на колени, прижался к седой мохнатой сосне и вспомнил о Марине.

В эту ночь в городе ее арестовали и через полтора часа расстреляли в Исетском дворе. Но Черняк этого знать, конечно, не мог.

Это был - шестой день.

1923