Рассказы у костра - Николай Михайлович Мхов

— Ночь выдалась — зги не видать. Тьма-тьмущая. Вышел я из дому, обождал малость, пока глаза привыкли к темноте, и осторожно направился к лесу. Шаг за шагом прошел в кромешной тьме с километр, пока чуть не упал, ткнувшись сапогом во что-то твердое. Нагнулся, нащупал тесно уложенные друг к другу бревна, обрадовался: лежневка! Запутаться теперь было невозможно, шагать стало намного легче. Уже одно то, что можно было идти не на ощупь, без вытянутой вперед руки, облегчало ходьбу. Иногда лежневка обрывалась, и тогда нога упруго вдавливалась в мох. Но через двадцать-тридцать шагов нога опять ступала на бревно, и снова метров на триста-четыреста тянулась лежневка. Так, пройдя одно болото и половину второго, я остановился передохнуть и перекурить. В это время набежал ветер, а потом посыпал частый дождь. Идти опять стало трудно и неприятно. Ноги скользили, то и дело срывались с бревен, тужурка моя, набухая, тяжелела.

Но дождь не мешает перелету. Я заметил, что во время дождя утка летит даже спокойнее, дружнее и ниже, чем в ясную погоду. И я, перевесив ружье стволами вниз и поглубже засунув руки в рукава тужурки, упорно продолжал шагать. Чем тяжелее, чем дольше путь — тем меньше надо думать о нем. Чем сильнее будешь желать конца дороги — тем бесконечнее и труднее она будет казаться. Зная это, я заставил себя думать об ином, не об охоте и не о дороге. Откровенно говоря, отвлечь себя посторонней мыслью мне было совсем нетрудно, в ту пору я еще первый год работал лесничим, и забот у меня было через край…

Николай Васильевич замолчал, закинул руки за голову. В бронзовых бликах огня трепыхали березовые листья, густой дым, пронизывая их, растворялся в невидимой вышине. Было тепло и тихо. Все лежали на своих ватниках и, не перебивая, внимательно слушали лесничего.

— Вдруг хлюпающий звук прервал мои раздумья, — заговорил дальше Николай Васильевич. — Я прислушался. Совершенно определенно кто-то медленно и тяжело шагал по болоту. Я стал прислушиваться. Кто же это мог быть? Кому потребовалось в такую ночь мотаться по болоту?.. Сначала я решил, что это идет Муравей, только он был способен на это. Но Муравью, обещавшему встретить меня на лежневке, совершенно незачем было туда лезть. Кто же там? Шаги приближались. Размеренно хлюпая и чавкая, незнакомец настойчиво двигался ко мне. «Кто идет?» — окликнул я. Ответа не последовало, и хлюпанье по-прежнему продолжалось. И, знаете, мне стало как-то не по себе, что-то тревожное вошло в сознание. Я громко выругался и гаркнул: «Чего молчишь, чертова душа! Отвечай — стрелять буду!» Опять молчание. Я снял ружье, вложил патроны, выстрелил вверх. Сразу наступила тишина. А в следующий миг послышался какой-то всхрап, и шаги снова захлюпали ко мне.

— Не шути, приятель! — предупреждающе крикнул я.

Но «приятель», не обращая внимания на крик, продолжал молча двигаться. Я уже не слышал шума дождя, не чувствовал тяжести насквозь промокшей тужурки — хлюпанье и чавканье поглотило меня целиком. Так, в остром напряжении прошло еще несколько минут, показавшиеся мне двумя-тремя часами. Потом послышался стук по бревну. Кто-то явно выбирался из болота на лежневку. Затем минут пять царило безмолвие. Казалось, кто-то стоит на дороге, выжидает и прислушивается. Я замер. Но вот шаги бодро застучали по бревнам, и кто-то решительно направился ко мне. Я быстро вложил два патрона с картечью и выжидательно направил ружье в сторону шагавшего. Вдруг в темноте я отчетливо увидел нечто большое, мутно-белесое, зловеще приближающееся.

«Стой!» — заорал я не своим голосом и выстрелил сразу из двух стволов. Оглушительный взрыв и вспышки усилили ощущение таинственной жути. А нечто белое, не обращая внимания на стрельбу, спокойно постукивая по бревнам, надвигалось. По спине у меня пополз противный холод… Я стоял в оцепенении и ужасе. И вдруг далеко из темноты донесся разливистый голос Муравьева: «Давай сюда-а-а-а!»

Услышав этот крик, я опрометью побежал. Я бежал, размахивая, как палкой, ружьем и крича истошным, не своим голосом: «Мураве-е-е-ей!.. Муравьев!» А за мною, всхрапывая, бежало нечто страшное, дробно, четко стуча по бревнам…

Обезумевший, ничего не соображая и не видя, весь во власти животного страха, я мчался к Муравью. Как я не сломал себе шею, прыгая по скользким бревнам в абсолютной темноте, — непостижимо! Очевидно, страх и инстинкт спасения делали мои движения молниеносными, безошибочно точными.

Не заметив в темноте Муравья, я налетел на него и сбил с ног, не в силах выговорить ни слова. Никодим Фомич поднялся, незлобно ругаясь, и нырнул в темноту навстречу бегущему за мной ужасу. И не успел я окликнуть товарища, как уже послышался его тихий, уговаривающий голос: «Тпру-у!.. Стой! Да стой же, дура!» И вскоре вернулся Муравей, ведя за челку белую лошадь…

— Да как же она попала в болото?.. Откуда она взялась?.. — спрашивали мы, перебивая друг друга.

— А все оказалось просто и вполне естественно, — ответил Николай Васильевич. — Еще весной у углежогов пропал белый конь. Искали его, искали и решили, что стал он добычей волков, — и списали. А он, сердечный, забрался, оказывается, на островок, в середину болота, и жил себе поживал на подножном корму. И то ли дождь холодный, предвещающий зиму, то ли тяга к привычному жилью заставила конягу покинуть приютивший его островок — неизвестно… А тут я. Вот он и учуял человека, обрадовался и, конечно, пошел за мной.

Николай Васильевич шевельнул мыском сапога истлевающие угли и добавил:

— Охота же у нас получилась чудесная. Дождь ничуть не помешал перелету. Конь спокойно ожидал нас на лежневке, привязанный ремнями к дереву. На обратном пути он охотно шагал рядом, неся на спине добытую нами дичь.