Модильяни - Кристиан Паризо

Итальянский язык был ее родным, но вдобавок в школе Евгения успешно занималась английским и французским, причем последним овладела настолько, что у себя дома сделала его основным. Все эти противоречивые веянья, оставившие свой след со времен ученичества, привнесли должное разнообразие в унаследованную ею с младенчества иудео-итальянскую культуру восприятия жизни, проникнутую серьезными духовными устремлениями; ее интеллектуальное развитие было выше среднего уровня, принятого в тогдашних семьях. Одним словом, к преподавательской стезе Евгения была неплохо подготовлена. А немалую толику душевного спокойствия и умиротворенности она почерпнула из общения с профессором Родольфо Мондольфи, с теплой дружеской преданностью помогавшим ей в самые грустные и тяжелые дни, подбадривая при первых робких шагах на новом поприще; именно ему Евгения и ее сестра обязаны решением открыть частную школу, это удалось им не без помощи нескольких ливорнских друзей: Марко Алатри, Джузеппе Моро, падре Беттини. Этот последний — католический священник, с которым Евгения познакомилась во время поездки в Вико на природу с детьми, — тоже оказал сестрам большую моральную поддержку… Но самым неоценимым было все же именно участие профессора Мондольфи.

ДЭДО — МАЛЕНЬКИЙ ФИЛОСОФ

Евгения назвала сына Амедео Клементе в честь любимого брата, пятью годами ее старше, Амедея Гарсена, надеясь, что малыш унаследует его душевную щедрость и ум, а также в память об умершей в Триполи за два месяца до его рождения сестре Клементине, женщине с очаровательной, исполненной ума улыбкой и черными сверкающими глазами. Вот на кого должен был походить юный Дэдо, как прозвали мальчика.

Отец Евгении Исаак Гарсен во времена своей марсельской юности был блестящим молодым человеком, образованным, исполненным достоинства; он сделался удачливым и весьма уважаемым маклером, биржевым игроком, но затем вынужден был покончить с делами и ликвидировать фирму заодно с ее филиалами в Лондоне и Тунисе. Впоследствии он перессорился почти со всеми членами собственного семейства, со своими сотрудниками и деловыми партнерами, а вдобавок к прочим невзгодам потеряв жену, стал подавать очевидные признаки потери душевного равновесия. В 1886-м его послали доживать свой век в Ливорно, к дочери Евгении, там он и коротал свои последние годы. Он говорил на нескольких языках, был заядлым шахматистом, проводил дни в ностальгических сетованиях о блистательном прошлом, воспоминания о коем еще долго не угасали, но в самом скором времени впал в мрачную брюзгливость — состояние, перемежаемое приступами бурной деспотической раздражительности и мрачной депрессии. Один лишь двухлетний малыш Дэдо, по словам матери, «светлый, как солнечный лучик, немного балованный, но прелестный», понимал старика и сделался его неразлучным спутником.

Как только Дэдо научился ходить, дед взял себе за правило гулять с ним по набережной и пристаням Старого порта. Вместе они созерцали водную гладь, любовались большими кораблями в Новом порту, огражденном от непогоды полукруглым молом, смотрели, как паровозы подкатывают к зданию вокзала, мечтали о далеких путешествиях, забавлялись, наблюдая шумную суету вокруг рыночных лотков, задирали головы, чтобы не пропустить пламенеющие в закатном солнце облака, слушали жалобные крики чаек. У подножия статуи великого герцога Фердинанда Первого с четырьмя пленными чернокожими рабами по бокам, прозванными «Четверкой мавров», они перекраивали земной шар, завоевывая континенты.

Рядом с Исааком Дэдо делался серьезным и задумчивым. Скорее всего, воспоминания о деде мало-помалу стерли из его памяти облик вечно отсутствовавшего отца. Никто не знает, о чем ему рассказывал старик, но позже в кругу семьи Дэдо прозвали «философом». Может, именно дедушка Исаак говорил ему о знаменитых семейных предположениях, согласно которым Барух Спиноза числился в ряду предков клана Гарсен (об этом внук не уставал вспоминать, как и о байке с банкиром, кредитовавшим кардинала, во все время своей парижской эпопеи).

В действительности дед Исаака по отцовской линии Соломон Гарсен женился на женщине, прозывавшейся Реджина Спиноза, ведшей родословную от испанских евреев-сефардов, но она никоим образом не могла быть потомком великого философа по той простой причине, что у него не было детей. Однако же прапрабабка Амедео вполне могла происходить от родственников Спинозы. Так с какой стати будущему художнику лишать себя мечты, выводящей его из чопорного круга ливорнских евреев-коммерсантов?

ИСКУССТВО ДЕТСКОЙ ПОРЫ

К пяти годам Дэдо уже умеет читать и писать, эти навыки у него появились как бы сами собой, от общения с детьми, посещавшими школу матери. В очень раннем возрасте он уже проявляет склонность к рисунку и каллиграфии, как о том свидетельствуют нацарапанные им карикатуры 1893–1895 годов (даты проставлены его собственной рукой), что находятся в единственных двух книгах, оставшихся нам из домашней библиотечки его детства; эти две назывались «Жак Горбун» и «Детский магазин» и некогда принадлежали его тетке Клементине, но были весьма элегантно присвоены хитроумным юнцом, переправившим имя покойной тетушки «Клементина» на «Клементе Амедео».

В свои одиннадцать, летом 1895 года, он подхватывает плеврит и, как все дети, в подобном случае обязанные соблюдать постельный режим, сгорая от нетерпения, чтобы чем-то себя развлечь, лихорадочно набрасывает множество рисунков, уже несущих на себе печать некоторого мастерства, так что его матушка задается вопросом, не растет ли в доме художник?

«Прошлым летом Дэдо серьезно заболел плевритом, — пишет она 20 апреля 1896 года, — и я до сей поры не пришла в себя, такой ужасный страх на меня нагнал его плеврит. Характер этого ребенка еще не настолько оформился, чтобы я могла сказать о нем что-нибудь определенное. У него манеры испорченного мальчишки, но в уме ему не откажешь. Позже станет понятнее, какая бабочка таится в этой куколке. Может, художник?»

Много времени Дэдо проводит с одним из сыновей профессора Родольфо Мондольфи, этот Умберто, несмотря на ощутимую разницу в возрасте (он на семь лет старше), станет его неразлучным другом. Однажды они принялись сообща раскрашивать деревянную этажерку, скорее всего, там была еще закрывающаяся дверца или откидная доска. Маленькая трехногая безделка девяноста сантиметров в высоту состояла из четырех круглых полочек, зажатых между двумя прямоугольными плашками пятнадцати сантиметров в ширину с прорезями вверху для облегчения переноски, эти плашки и служили боковинами. На этих боковинах они изобразили с одной стороны голову мертвеца и женскую головку с уродливыми угловатыми чертами, искаженными гримасой, — нечто вроде разухабисто размалеванной колдуньи, с другой же стороны оказался портрет длиннобородого старца с огромными ушами, наводящего на мысль о черте. Было ли это реминисценцией из прочитанного или карикатурой на кого-то из знакомых? Вдобавок Умберто еще написал портрет Амедео маслом на картоне.

Всю свою жизнь Амедео будет вспоминать о семье Мондольфи: старший, Родольфо, учил его латыни и отчасти был его наставником в том, что касалось будущей взрослой жизни, а его сын Умберто, великодушный, храбрый, начитанный и прекрасно воспитанный, стал ему добрым товарищем; в Умберто рано проступили яркие гуманистические черты характера, он довольно рьяно принимал участие в общественной борьбе того времени на стороне социалистов и в 1920–1922 годах был даже избран мэром Ливорно.

В 1897 году Дэдо учится в лицее Гуэррацци. Особыми успехами он не блистает: его отметки в табеле лишь чуть выше среднего. 11 июля он своей рукой вносит в дневник матери такую запись: «Я сейчас сдаю экзамены. Уже сдал письменную по латыни, и теперь мне остался миньян. Сдав экзамены, я перейду из пятого класса в четвертый» (отсчет ведется по убывающей: выпускной класс — первый). А 31-го дописывает: «Несколько дней назад я писал в этом семейном дневнике, что сдаю экзамены. Теперь могу сказать, что перешел в следующий класс». В одну из суббот августа он в первый раз читает Тору в синагоге в присутствии миньяна, то есть не менее десяти взрослых евреев. Мальчику нужно прочесть «Паршат а-шавуа», «недельную главу» из Пятикнижия, и объяснить смысл прочитанного, а также произнести подобающие молитвы. Таким образом торжественно подтверждается его новое социальное качество: отныне он принадлежит к миру взрослых. Ему исполнилось тринадцать, и мечта деда Исаака, желавшего приобщить внука к традициям и обычаям предков, осуществилась. Впоследствии Модильяни изредка будет писать на изнанке холстов буквы иудейского алфавита или каббалистические символы.

В Ливорно, насчитывавшем семьдесят тысяч жителей, имелась еврейская община в пять или шесть тысяч человек, в большинстве своем происходивших от иудеев-сефардов, изгнанных из Испании в XV веке Изабеллой I Кастильской, прозванной Изабеллой Католической за то, что она реорганизовала инквизицию и усилила ее влияние в стране. В XVI веке первый великий герцог Тосканский Козимо I Медичи преобразовал деревушку на побережье в порто-франко, чтобы открыть себе выход к морю. Следуя по стопам родителя, его сын, великий герцог Фердинанд I, тонкий и прозорливый политик, стал охотно допускать в Тоскану всякого рода предприимчивых людей, как скромных ремесленников, так и богатых негоциантов, облегчая для них возможность вписаться в местное общество. Деревенька сделалась многонациональным городом, одним из самых больших портов средиземноморского побережья, крупным промышленным центром со своими плавильными заводами, верфями, сталеплавильными печами, а несколько позже — еще и со знаменитым училищем офицеров морского флота. Так родился Ливорно. Начиная с 1593 года здесь мирно уживаются с коренными жителями пришельцы всякого рода, представители иных этносов, и между ними — евреи, пользовавшиеся привилегией, обеспеченной им «ливорнской хартией», конституционным законом, каковым великий герцог Фердинанд даровал инородцам тосканское гражданство, свободу передвижения людей и товаров, право приобретения собственности на всей территории провинции, а также позволил им жить без тех утеснений, каким они подвергались в других крупных городах Италии с их системой гетто. Текст хартии гласил: