Дядюшка Петрос и проблема Гольдбаха - Апостолос Доксиадис

Я слушал, вытаращив глаза.

– Не похоже на карьеру «жалкого неудачника», – не удержался я.

– Я еще не закончил, – возразил отец.

Но тут он отклонился от повествования. Без вопроса с моей стороны он заговорил о себе, о дяде Анаргиросе и об их чувствах к Петросу. Младшие братья с гордостью следили за его успехами. Никогда, ни на один миг они не питали к нему ни малейшей зависти – в конце концов они тоже в школе учились отлично, хотя, конечно, далеко не столь блестяще, как их гениальный брат. Но все же особо близки с ним они не были. Петрос с самого раннего детства был одиночкой. Даже когда он еще жил дома, папа и дядяАнаргирос мало проводили с ним времени: они играли с друзьями, а он тем временем решал у себя в комнате задачи по геометрии. Когда он уехал за границу в университет, отец заставлял их писать Петросу вежливые письма («Дорогой брат, мы все здоровы…»), на которые он изредка отвечал лаконичными открытками. В 1925 году они всей семьей поехали в Германию навестить Петроса, и при немногочисленных встречах он вел себя как человек совсем чужой, рассеянный, озабоченный – ему явно не терпелось вернуться к тому, чем он там занят. После этого семья не видела его до 1940 года, когда Греция вступила в войну с Германией и дяде Петросу пришлось вернуться.

– Зачем? – спросил я у отца. – Пойти в армию?

– Ну уж нет! У твоего дяди никогда не было патриотических чувств, да и никаких других, если уж на то пошло. Просто, когда была объявлена война, он оказался враждебным иностранцем и должен был покинуть Германию.

– Так почему он не поехал в Англию, или в Америку, или еще куда-нибудь в крупный университет? Если он был таким великим математиком…

Отец перебил меня одобрительным хмыканьем, при этом громко хлопнув себя по бедру, будто я попал в самую точку.

– Вот в том-то и дело, – сказал он с нажимом. – В том-то и все дело: он больше не был великим математиком!

– То есть как? – спросил я. – Как это может быть?

Наступила долгая напряженная пауза – знак кульминации рассказа, та самая точка, где события меняют направление и катятся вниз. Отец наклонился ко мне, многозначительно нахмурился, и следующие слова прозвучали глубоким рокотом, почти стоном:

– Твой дядя, сын мой, совершил величайший из грехов.

– Но что он сделал, папа, скажи? Украл, ограбил, убил?

– Нет-нет, это все мелочи по сравнению с тем, что сделал он! И заметь, это не я так сужу, а Писание, сам Господь наш: «Не кощунствуй против Духа Святого!» Твой дядя Петрос метал бисер перед свиньями, он взял нечто – священное и великое – и бесстыдно выбросил!

Такой неожиданный теологический поворот темы застал меня врасплох.

– И что же это было?

– Разумеется, его дар! – воскликнул отец. – Великий, неповторимый дар, которым благословил его Господь, феноменальный, невиданный математический талант! Этот жалкий дурак растратил его, промотал и выбросил на помойку! Можешь себе представить? Этот неблагодарный подонок ничего не сделал в математике! Никогда! Ничего! Ноль!

– Но почему? – спросил я.

– А, да потому, что его блестящее превосходительство изволили заняться «Проблемой Гольдбаха».

– Заняться – чем?

Отец с отвращением скривился.

– А, это такая шарада, не интересная никому, кроме кучки бездельников, играющих в интеллектуальные игры.

– Шарада? То есть вроде кроссворда?

– Нет, это математическая задача – но не первая попавшаяся. Эта «Проблема Гольдбаха» считается одной из труднейших во всей математике. Можешь себе представить? Величайшие умы всей планеты не смогли ее решить, а твой самоуверенный дядюшка в возрасте двадцати одного года вообразил, что именно он… Вот так он и профукал на нее всю свою жизнь!

Такое рассуждение вызвало у меня недоумение.

– Погоди, отец, – сказал я. – Разве это преступление? Искать решение самой трудной проблемы во всей истории математики? Ты серьезно? Это же великолепно, это же просто фантастически!

Отец уперся в меня тяжелым взглядом.

– Вот если бы он ее решил, тогда это могло бы быть «великолепно», или «просто фантастически», или назови еще как хочешь – хотя, разумеется, абсолютно бесполезно. Но он ее не решил!

Отец снова начал терять терпение – то есть вернулся к себе обычному.

– Сынок, знаешь, в чем состоит Тайна Жизни? – спросил он, глядя на меня исподлобья.

– Нет, не знаю.

Перед тем как поделиться ею со мной, отец трубно высморкался в шелковый платок с монограммой.

– Тайна Жизни, сын мой, в том, что надо всегда ставить себе достижимые цели. Они могут быть легкими или трудными в зависимости от обстоятельств, от твоего характера и способностей, но должны они быть – до-сти-жи-мы-ми! Мне бы стоило повесить у тебя в комнате портрет твоего дяди Петроса с подписью: КАК НЕ НАДО!

Сейчас, в зрелом возрасте, мне ни за что не описать смятения, которое вызвало в моем юношеском сердце первое, пусть неполное и предвзятое, знакомство с историей дяди Петроса. Очевидно, что отец хотел рассказать мне притчу-предостережение, но его слова возымели полностью обратное действие: вместо того чтобы отвратить меня от блудного старшего брата, они потянули меня к нему, как к ярко сияющей звезде.

Я был поражен тем, что только что услышал. В чем состоит эта знаменитая «Проблема Гольдбаха», я тогда не знал и не особо интересовался. Зачаровало меня другое. Мой добродушный, рассеянный и с виду непритязательный дядя на самом деле был человеком, который по своему собственному выбору годами ведет битву на самых дальних рубежах человеческого честолюбия. Человек, которого я знал всю жизнь, мой близкий родственник, всю жизнь стремится решить Одну Из Самых Трудных Проблем В Истории Математики! Пока его братья учились, женились, воспитывали детей, вели семейное дело, растрачивая свои жизни, как и прочее безымянное человечество, на пропитание, размножение и убиение времени, он, подобно Прометею, стремился бросить свет в темнейший и недоступнейший уголок знания.

Тот факт, что он в конце потерпел поражение, не только не принижал его в моих глазах, но наоборот – поднимал на пьедестал восхищения. Разве эта не само определение Идеального Романтического Героя – Вести Великую Битву, Хотя Знаешь, Что Нет Надежды На Победу? Разве есть разница между моим дядей и спартанцами Леонида, защищающими Фермопилы? К нему идеально подходили финальные строки из поэмы Кавафи, которую мы учили в школе:

Честь величайшая тем подлежит, кто предвидит,Что зрящим многим, конечно, в виденьях выйдет:Что Эфиальт – предатель свой путь найдет -И персы в ходе событий, как и положено быть ему,Найдут искомый проход [1].

И еще до того, как я услышал историю дяди Петроса, пренебрежительные замечания его братьев не только вдохновляли мое любопытство, но и усиливали симпатию. (Кстати, у моих кузенов было совсем не так. Они проглотили мнение своих отцов, не жуя.) Теперь, когда я знал правду – пусть даже ее крайне пристрастный вариант, – я немедленно выбрал себе дядю за образец.

Первым следствием этого было изменение моего отношения к математическим предметам в школе, которые прежде казались мне довольно скучными, и в результате – резкое улучшение моих успехов. Когда отец в очередном табеле увидел мои оценки по алгебре, геометрии и тригонометрии, взлетевшие до уровня «отлично», он приподнял кустистую бровь и странно на меня поглядел. Вполне возможно, он даже что-то заподозрил, но уж, конечно, не стал на этом заострять внимание. В конце концов не мог же он ругать меня за отличную учебу!

В день, когда Греческое математическое общество собралось почтить двухсотпятидесятилетие со дня рождения Леонарда Эйлера, я пришел в зал заблаговременно, исполненный ожиданий. Хотя школьная математика никак не помогала разобраться в точном значении названия лекции – «Формальная логика и основания математики», оно меня заинтриговало с той минуты, как я прочел приглашение. Я знал, что бывает «формальное отношение к делу» и «обыкновенная логика», но как эти понятия сочетаются? Мне было известно, что основания есть у поступков и у домов, но у математики?

Но я напрасно ждал, пока в заполняющейся аудитории появится тощая, аскетичная фигура моего дяди. Как я должен был бы и сам догадаться, он не приехал. Я знал, что он вообще не принимает приглашений, а теперь узнал, что он не делает исключений даже ради математики.

Первый выступающий, президент Общества, назвал его имя с подчеркнутым уважением:

– Профессор Петрос Папахристос, всемирно известный греческий математик, не сможет, к сожалению, произнести свое приветствие в связи с легким нездоровьем.

Я хитро улыбнулся, гордый тем, что лишь мне во всей аудитории известно, что «легкое нездоровье» является дипломатической болезнью, предлогом, чтобы защитить свой покой.