Марион Фай - Энтони Троллоп

В числе его забав были две, особенно дорогие. Он держал яхту, на которой привык делать рейсы летом и осенью, и имел небольшой охотничий домик в Нортонгэмпшире. На яхте он проводил большую часть своего времени, в одиночестве или с приятелями, до которых нам нет дела; на «Фритредере» — так звали яхту — все было в полной исправности. Хотя он не платил десяти шиллингов за бутылку вина, он давал хорошую цену за паруса и канаты, и нанял опытного шкипера, способного уберечь и его самого и яхту. Охота его была поставлена почти на такую же пору — с тою разницей, что во время своих водяных экскурсий он любил спокойствие, а на охоте увлекался бешеной скачкой. В Горс-Голле, так звали его коттедж, его окружали всевозможные удобства, почти роскошь. Дом действительно походил на коттедж; он когда-то был старой фермой и только за последнее время получил свое настоящее назначение. Не было ни величественной залы, ни мраморных лестниц, ни разукрашенного салона. Вы входили через коридорчик, не заслуживавший более громкого названия, из него направо была столовая, налево более просторная комната, которую во все времена называли гостиной, ради представительности. За нею была комната поменьше, в которой хозяин держал свои книги. В конце коридорчика была крутая лестница, ведущая в верхний этаж, где находилось пять спален, так что молодой лорд мог дать одновременно у себя приют только четырем посетителям. За спальнями была кухня и комнаты для прислуги. Наш молодой демократ держал с полдюжины лошадей, все — по признанию соседей — хороших скакунов, хотя молва гласила, что за каждую заплачено не более ста фунтов. У лорда Гэмпстеда была мания утверждать, что дешевые вещи ничем не хуже дорогих. Были люди, думавшие, что он не меньше дорожил своими лошадьми, чем дорожат ими другие. Роден часто бывал в Горс-Голле, но здесь он никогда не видал леди Франсес. Молодой лорд имел своеобразные идеи насчет охоты спорта вообще. О нем говорили, и справедливо, что в целой Англии нет молодого человека, более страстно любящего охоту на лисиц, говорили, что за неимением лисицы, он готов гнаться за оленем, а за неимением оленя, за чем попало. Если уже не было никакой добычи, он просто несся домой, по полям, с приятелем, а не то так и один. Тем не менее, он питал горячую вражду во всем другим видам спорта.

О скачках он утверждал, что они превратились в простой способ наживать деньги, наименее выгодный из всех способов и наиболее бесчестный. Его никогда не видали на скаковом поле. Но враги его утверждали, что несмотря на свое пристрастие к верховой езде, он не судья в аллюре лошади, и пари держать боится, чтобы не проиграть.

Против охоты с ружьем он восставал еще энергичнее. Если среди его сограждан держались традиции, обычаи, законы, ему ненавистные, это были традиции, обычаи и законы, относящиеся в обереганию и сохранению дичи. Оберегание лисицы, говорит он, основано на совершенно иных началах. Лисица не оберегается законом, а раз сохраненная служит утехой всем, кому угодно участвовать в забаве. Один человек в один день перестреляет пятьдесят фазанов, уничтоживших пищу полдюжины человеческих существ. Одна лисица, в течение целого дня, служила забавой двум стам охотникам, и бывала — а по большей части не бывала — убита во время представления. Лисица, во время своей полезной жизни, не поедала хлебных посевов, редко уничтожала гусей, исключительно придерживаясь крыс и тому подобной дряни. В какую неизмеримо малую сумму обошлась лисица стране на каждого охотника, который гнался за нею? А во что обошлись все эти фазаны, которых один жадный стрелок затолкал в свой громадный ягдташ в течении одного дня? На Гэмпстеда, главным образом, действовала общедоступность одной забавы и совершенная исключительность другой. В отъезжее поле мог выехать, в забавах его принимать участие и сын фермера, если у него был свой пони, или мальчишка из мясной лавки; и если бы последнему удалось обогнать остальных и удержаться на своем месте, в то время, как безукоризненно одетый спортсмен с запасной лошадью отстал, то победа осталась бы за мальчишкой из мясной, причем он не навлек бы на себя ничьего неудовольствия. Самые законы, руководящие охотой на крупного зверя, если подобные законы существуют, по существу своему вполне демократичны. Они, говорил лорд Гэмпстед, не издаются парламентом, но просто вырабатываются в виду общих потребностей. Просто в угоду общественному мнению, земли всех частных владельцев открыты для мчащихся за зверем охотников. В угоду общественному мнению оберегаются лисицы. В силу общественного мнения, зверя выгоняет из логовища та или другая свора гончих. Законодательство не вступается в дело, чтобы извратить этот своеобразный кодекс дополнительными постановлениями в пользу забав богачей. Если причинялся вред, обычное право было в услугам потерпевшего.

В охоте с ружьем наоборот. Бедные люди лишены всякой возможности участвовать в ней, потому что закон имеет в виду исключительно интересы богачей. Четыре или пять человек, дня в два, настреляют целые гекатомбы птиц и зверей, причем единственным оправданием им служил факт, что они бьют пищу для снабжения ею рынков страны. Это не возбуждает приятного волнения; делай себе просто выстрел за выстрелом с быстротой, которая совершенно исключает соревнование, необходимое для наслаждения подобными забавами. Затем наш аристократический республиканец цитировал Карлейля и знаменитую эпитафию охотника, бича куропаток. В мире настоящих спортсменов однако, утверждали, что Гэмпстед не попадет в скирду сена — промахнется.

К рыбной ловле он относился почти также строго, основывая свою критику на скуке и жестокости, с какими сопряжено это занятие. Он допускал, что первое — дело вкуса. Если человек может довольствоваться одной рыбой, средним числом, на каждые три дня рыбной ловли, это его дело. Ему, лорду Гэмпстеду, оставалось только думать, что человек этот сам должен иметь такую же холодную кровь как рыба, которую ему так редко удается поймать. В жестокости же, ему казалось, сомнения быть не могло. Когда он слышал, что епископы и дамы тешат себя, таская несчастную рыбу за жабры в продолжение часа с лишком, он с сожалением вспоминал о благочестии прежних служителей церкви и о нежности чувств прежних представительниц прекрасного пола. Когда он говорил в этом тоне, ему конечно, кололи глаза жестокостью охоты на лисиц. Разве злосчастные, преследуемые четвероногие, в то время как их травила стая гончих, не выносили таких же тяжких и продолжительных мук, как те, которым подвергалась рыба? В ответ на это лорд Гэмпстед становился красноречивым и убедительным. Насколько мы можем судить, основываясь на законах природы, условия обоих животных, во время самого процесса, совершенно различны. Семга с крючком в горле несомненно находится в положении, не предусмотренном природой. Лисица, пускающая в ход все свои способности, чтобы уйти от врага, предается именно тому занятию, для которого предназначала ее природа. Было бы точно также справедливо сравнивать человека, посаженного на кол, с человеком удрученным житейскими заботами. Удрученный заботами человек может споткнуться, упасть, погибнуть. Сравнивать его страдания с невероятными терзаниями несчастного, которому проткнули внутренности железным прутом, предоставив ему томиться и умирать с голоду. Любители рыбной ловли находили этот аргумент более остроумным, чем основательным. Но у него был в запасе другой, более надежный. Он допускал, в данную минуту, что лисица не наслаждается охотой, даже, что гончие причиняют ей терзания, и она не испытывает особого восторга от успеха собственных маневров. Лорд Гэмпстед «решался утверждать, — он говорил это тем докторальным тоном, каким обыкновенно доказывал нелепость наследственных почестей, — что когда причиняется страдание, вопрос о жестокости или нежестокости имеет цену относительную». Кто усомнится в том, что ради максимума добра минимум страдания может быть причинен без оскорбления человечества? В охоте с гончими, одна лисица заканчивала свою блистательную карьеру, быть может, преждевременно, для потехи двухсот спортсменов.

— Ах, так ведь только ли потехи! — вступался какой-нибудь гуманист, одинаково враждебно относившийся к рыбной ловле и охоте. Но тут молодой лорд вставал в негодовании и спрашивал своего оппонента, неужели, по его мнению, то, что он называет потехой, забавой, не так же благодетельно, существенно, необходимо для людей, как даже такие материальные блага, как хлеб и мясо? Разве поэзия ниже таблицы умножения? Без сомнения, человек может жить без охоты на лисиц. Но он также может жить без масла, без вина или других предметов так называемой необходимости, например, без горностаевых пелеринок, которых первоначальная носительница, Богом в свою шкурку облеченная, была обречена на медленную, голодную смерть среди снегов, из-за того, чтобы одна дама могла разукраситься плодами терзаний дюжины маленьких пушных страдальцев.