Сабля, птица и девица (СИ) - Зубков Алексей Вячеславович

— И это надо.

— Языки учить ты сам наказывал. Много ли толку с пленных татар или поляков что-то спрашивать, если по-ихнему не разумеешь. И с немцами ловчее самому говорить, чем через толмача.

— На латыни только попы латинские брешут.

— Как попы-то, батя! Ты же сам рассказывал, что на латыни все рыцари из всех немецких стран немного, да понимают. И что есть морская страна, где говор на латынь похож.

— Эх, Ласка… Ты в посольство собрался? Никогда ты не будешь ни у каких немцев дальше остзейских. Даже до штирийских не доберешься, которые доспехи в складочку куют. И до земель короля Франциска, дай Бог ему здоровья, не доберешься. А уж туда, где говорят на вольгаре, год скачи — не доскачешь.

— Может, доскачу.

— Кто тебя пустит-то?

Оба вздохнули и помолчали.

— У алхимиков лекарство есть, панацея называется. Она вообще от всех болезней, — сказал Ласка.

— Сказка это. Не бывает такого лекарства. И алхимик тот помер.

— Ну, батя! Ты как сам помирать собрался. Давай я по миру проеду, лекарство тебе найду.

— Нечего попусту по миру гонять, дурацкие сказки слушать.

— Ну, батя! Сейчас столько ученых людей над лекарствами головы ломают. Разве хорошо по незнанию слепнуть, когда можно микстуру выпить — и здоров.

— В микстуру выпить и помереть я больше верю, — Устин начал сердиться, — И с водкой своей заканчивай. Побаловался. Хватит. Твое дело — конь добрый, да сабля вострая, да лук тугой. Нечего дома делать — в лес сходи, волков погоняй. Мужиков объедь, спроси разбойники не докучают ли.

— Как заканчивай? Только начал же. Гоню и буду гнать!

— Я вот не дам тебе больше пшеницы и не будешь.

— Ах не дашь! — Ласка вскочил, — Да я сам тогда куплю. Я не для себя стараюсь, серебро в дом ношу! За лекарством для тебя же готов на край света ехать!

— Грех сплошной в этой твоей водке. Черт ее выдумал, чтобы русский народ споить. А уж лекарства из водки как пить дать брехня.

— Да нечистый-то тут при чем? Вот те крест, батя, никакого колдовства там нет. Наука сплошная. Сбродить да перегнать.

— И наука твоя от бесов со всей твоей латынью, — если уж батя начал сердиться, то остановить его сможет только мама.

— Это ты меня сейчас бесознатцем обозвал? — Ласка норовом пошел в батю, — Вот брошу все и уеду, куда глаза глядят.

— На болото пойди, жабонят поешь, — усмехнулся Устин.

— Да ну тебя!

— И водку свою с собой забери, пока братья с Москвы не вернулись. Серебро в семью, говоришь, а половину того, что гонишь, Петр с Павлом выпивают.

— Так ведь как я младший старшим откажу? И пробовать кому-то надо, а я столько пробовать не сдюживаю.

— Потому и забери, чтобы капли водочной у меня в доме не было!

— Вот и заберу!

В Москву к братьям Ласка не поехал. Взял два бочонка водки и поехал к маминому брату дяде Федоту. Погоняли кабанов. Выпили немного. Пошли в баню. Еще выпили. Пошли купаться в пруд. Вроде бы, с кем-то по пьяни подрался, но саблю даже из ножен не доставал. Напиваться грех, но пьяным за оружие хвататься грех намного больший.

Потом почти протрезвел, но откуда-то взялись братья. Пил хмельной сбитень, пока под стол не свалился. Лучше бы сразу от водки уснул.

На следующий день Ласка проснулся, когда солнце поднималось к полудню. Он отлично знал, что при своем невеликом возрасте и жилистом телосложении пьянеет намного быстрее старших. Гнать получалось легче, чем пробовать. Петр или Павел по дюжине чарок выпьют и все оттенки вкуса почувствуют, только записывать успевай. Сам же переставал ощущать вкус водки чуть ли не со второй чарки, а там уже и в сон клонит.

Все встречные-поперечные наперебой рассказывали, что между вчерашним купанием в пруду и сегодняшним пробуждением Ласка отлупил отряд татар деревянной сабелькой, а у мурзы отобрал саблю булатную с золотой отделкой.

Братья показали ту самую саблю и еще великое множество добычи, за которую с дядькой Федотом отчаянно торговались. Ведь собирали разбежавшихся по округе татарских коней местные, а не Ласка, не Петр и не Павел. Добычи с татар взяли немало. Хватило бы несколько воинов в поход снарядить. Каждый татарин вел с собой по четыре лошади, и их маленький отряд уже нагреб разного добра во вьюки. Кроме лошадей, почти с каждого достался лук со стрелами и сабля, а еще седла, ножи, одежда, обувь и все прочее. Даже кошельки с монетами.

Федот, конечно, не ограбил бы племянника и дал бы более-менее справедливую долю. Половину, считая в долю Ласки полную стоимость булатной сабли. Но с Петром и Павлом шутки плохи. Тем более, что кровного родства с Федотом у них не было, потому торговаться могли без зазрения совести. Братья забрали три четверти добычи, посчитав общую сумму без сабли, которую сразу же начислили Ласке вне остального расчета.

В полон попали шестеро живых татар, из которых один без кисти правой руки. Раненых невольников оценили по шесть рублей, а безрукого в три. Итого тридцать три.

Коней наловили целый табун. Девятнадцать голов. Татары всегда брали в поход по три-четыре коня. Восемь воинов и мурза не сели в седла на обратный путь, но некоторые лошади ускакали вместе с той половиной отряда, что успела сбежать. Точную оценку лошадям даст только барышник в базарный день, потому сговорились считать по три рубля, итого за табун пятьдесят семь.

Седла и сбрую особо не пересчитывали. Сошлись на трех рублях за все, что взяли с воинов, плюс три рубля за то, что сняли с коня мурзы. Братья пытались все добро с мурзы, а не только саблю, посчитать в долю Ласки сверх раздела, а Федор Еремеевич хотел и саблю оценить в общий котел, потому сошлись на середине, хотя и очевидно в пользу Умных.

Доспехи мурзы, то есть, шлем, кольчугу и наручи очень хорошей работы в состоянии новых оценили в десять рублей. Со всех остальных железа набрали на семь.

Восемь добротных сабель с ножнами и поясами, хотя и не новые, но послужат. Посчитали по два рубля. Семь луков с саадаками, колчанами и стрелами. Конь одного из пленных или одного из покойников ускакал с седлом и всем обвесом. Посчитали по рублю, хотя это и мало за полный комплект. И еще суммарно на одиннадцать рублей прочего ценного снаряжения. Ножи, сапоги, одеяла, запасная одежда и все такое. Каждый предмет даже не оценивали. Прикинули только общую сумму.

Всякой добычи, а татары шли, хотя и налегке, но не пустые, насчитали на девять рублей. На самом деле, продать можно дороже, но в базарный день.

И еще на четырнадцать с хвостом рублей взяли деньгами из кошельков. Даже и золото нашлось.

Итого на сто семьдесят с небольшим рублей. Условных, конечно, рублей, потому что рубля одной здоровенной монетой никто не видывал. Доля Умных составила сто двадцать два рубля и еще шестьдесят одна «новая московская деньга», известная в народе как «копейка», потому что на ней красовался всадник с копьем, а не с саблей, как на старой деньге. Пусть добыча вышла не чистым серебром, а вещами, но деньги просто огромные.

Поместье Умных давало двенадцать-пятнадцать рублей чистого дохода в средний год. Этого не хватило бы и на самый скромный комплект снаряжения для одного сына боярского. Двадцать-сорок рублей стоило в то время выставить на войну одного всадника. Не считая холопов, ведь всадник без «тылового обеспечения» на войну не ходит.

Устин, чтобы выступить конно, людно и оружно с тремя сыновьями, должен был иметь снаряжения на сотню-полторы рублей. Весь доход с поместья лет за десять с риском потерять вообще все за одну битву.

Конный воин на службе у русских князей рисковал за один бой принести семье убытки в размере годового дохода. И еще столько же или больше, если бы его пришлось выкупать из плена. С другой стороны, взяв трофеи с всего одного воина своего уровня, он бы принес в семью столько ресурсов, сколько все мужики вместе взятые напашут за год на тысяче десятин.

Отцы взрослых сыновей почти поголовно это суровые воины, у которых за плечами лет по двадцать боевого опыта, где в каждой битве не кон ставится и жизнь, и годовой доход поместья. Где-то случалось и проиграть, и в полоне посидеть. В другой раз брались трофеи, которые окупали убытки.