Записки из Интернета - Игорь Куберский

Мы обсохли, переоделись, и я проводил ее до дому.

Продолжения эта история не имела – уж и не помню, почему. Скорее всего, потому, что никто не любит чувствовать себя обязанным. Даже своим спасителям...

Кажется, у Горького есть рассказ о юной красавице из народа, сидящей на барже, на горе астраханских арбузов. Горький самозабвенно описывает лицо этой красавицы и то чувство, которое она вызывает у героя, но все это трагически прерывается в тот момент, когда красавица открывает рот и изрекает слово, неважно какое, может быть, даже междометие. И очарование, потрясение, восхищение убито. Может, я все переврал в сюжете, так как читал этот рассказ лет сорок с лишним назад. Но суть его именно такова.

Что-то отдаленно похожее я испытал в минувшие выходные дни, когда с пятилетней дочкой отправился на городской залив возле гостиницы „Прибалтийская“. Там чистый песочек, чистая прохладная (ладожская) вода, так как устье Невы рядом. И вот, возвращаясь с дочкой на берег после очередного купания, я увидел, что рядом с нашим полотенцем впритык разлеглись три юные нимфы. В отличие от прочих, они из храбрости, рождаемой коллективизмом, обнажили свои груди. Какие могут быть груди у юных семнадцатилетних нимф? – конечно, красивые. Мужская половина пляжа постепенно перегруппировалась, так чтобы поле зрения постоянно находились три пары девичьих грудей. Мне же и вовсе не надо было суетиться, так как они светились прямо у меня перед носом. Да, все бы хорошо, но вот голоса у нимф были самые распэтэушные, дебильный хохоток и т. д., что почти напрочь убивало бессмертное очарование женской телесной красоты.

P.S. А вообще созерцание красивой женской груди – это эстетический праздник. Можно было бы устраивать сеансы для излечения мужчин от всяких там комплексов и неврозов. Только пусть демонстрантки на всякий случай хранят молчание.

История такая: я всегда любил, чтобы во время занятий любовью женщины (девушки) подавали всякие голосовые знаки (одобрения, восторга, удивления, сомнения, неприятия, экстаза, недоумения, отторжения, притяжения). А еще я любил, чтобы все заканчивалось бурно и шумно и желательно с рыданиями (хотя Блок и говорил что „ничего не разрешилось весенним ливнем бурных слез“). Иногда я сам просил девушек (женщин) порыдать в виде маленького дополнительного подарка мне, хорошо потрудившемуся мужчине (юноше). И вот занимаюсь я как-то любовью с одной молодой красивой женщиной, и она, как в моем идеале, каждое мое движение сопровождает соответствующими голосовыми сигналами. Через пять минут меня это стало почему-то раздражать, а через десять минут я сказал, чтобы она замолчала. Она послушалась и стала молчать, как айсберг, и еще через пять минут я почувствовал, что с айсбергом, собственно, и имею дело. Нужно ли объяснять, что копуляция была окончательно испорчена, и мы расстались недовольные друг другом и больше никогда не встречались. В чем там было дело, я так и не понял, может быть, в тембре голоса, о влиянии какового на психофизику мужского эроса мы говорили вчера, а может, в том, что секс – это не компьютер.

А может, просто мы не любили друг друга.

Сегодня я это дешифрую как Мы Не Сдаемся.

Однажды, когда мне было двадцать пять лет (пусть мне всегда столько и будет), я отдыхал в Крыму. В тот раз, кажется, в Алупке. Жил на крутом склоне возле моря в одноместной палатке – таком, низкого постава, узеньком гробике. Впрочем, на двоих при желании места хватало. Напротив меня в четырехместной палатке гуртовались шесть темно-загорелых парней, похожих друг на друга, как баклажаны. Были они хохлами из Киева, студентами какого-то тех. вуза, предпочитали говорить по-русски, хотя с тем самым акцентом, о котором нужна отдельная песня.

В один из дней, когда я возился на берегу с маской и ластами, то ли выйдя из воды, то ли собираясь окунуться, с крутого склона, на котором стояли палатки, спустились два моих хохла, усталые, притомленные и жаждущие „купнуться“. Не помню, с чего начался наш разговор, но они сказали, что у них в палатке рыжая девица из Москвы, и что все они ее имеют по очереди, сейчас там с ней четверо осталось. Нет, никакого насилия – все по добровольному приятию и согласию. Поскольку мне не приходилось принимать участия в групповухе, я им не позавидовал. Однако вскоре увидел эту девицу, а на следующий день – еще раз, одну, сидящую на обочине одной из раскаленных улочек полуденной Алупки. Она была великолепна. Копна медно-рыжих вьющихся по плечам волос, длинные руки и ноги, тонкие щиколотки, вольный взгляд зеленых глаз – тип распутницы-интеллектуалки. Как-то ночью один их хохлов растолкал меня и попросил перейти в их совместную палатку, поскольку он привел себе девицу для индивидуального пользования. Я вылез, чтобы поменять крышу над головой. Рядом, отвернувшись в смущении, стояла какая-то обыкновенная пигалица... А рыжая, видно, еще не раз наведывалась к хохлам. Потом они снялись с места и, попрощавшись со мной, сказали, чтобы я принял у них рыжую. Я хмыкнул, типа – посмотрим. Но сам не без волнения ждал, что она придет. Она не пришла. Видимо, нашла другой коллектив.

В дороге жизненный тонус повышается. Не знаю, с чем это связано, видимо, с наблюдением новых мест, проносящихся мимо. Каждое могло бы быть твоим, в каждом ты жил бы как-то иначе, – в дороге ты пролистываешь книгу нереализованных возможностей, и железы твои работают на всю катушку, дабы вырабатывать гормоны мужества и отваги для покорения неизвестных пространств. Но можно отвернуться от окна, посмотреть внутрь металлической трубы, несущейся по рельсам, и поискать приключений, не отходя, так сказать от кассы. Я их любил – не деньги, приключения. В дороге я любил выпить красного вина и с кем-нибудь познакомиться. И хотя знакомства случались, но редко они доходили до стадии, которую уже можно смело назвать приключением.

Итак.

Обычно я ездил в купейном вагоне. И если в купе оказывалась одинокая (хотя не обязательно) молодая женщина, то это был всегда повод подумать о ее ответственности за мои мысли. А мысли у меня всегда катились в определенном направлении, как наш поезд. Однажды я ехал на юг в соседстве со здоровой молодой бабищей, она, как и я, занимала верхнюю полку – великолепная стартовая площадка для приключения... Ее мужик ехал то ли внизу, то ли, скорее всего, в другом купе, так как МПС (не путать с МНС) всегда продавало билеты с каким-то особым иезуитским подходом – чтобы доставить тебе и твоим близким максимум неудобств. Короче, вечером я по обыкновению принял на грудь в вагоне-ресторане пол-литра сухого вина и завалился на свою верхнюю полку. В купе было жарко, от жары меня еще больше разобрало, и я алчно глянул на соседнюю полку, где уже возлежала моя избранница-бабища. Нужно сказать, что страшна она была, как крокодил. Но в тот пьяный миг она показалась мне вожделенно-прекрасной (по известной формуле: некрасивых баб не бывает, бывает мало водки).

В полутьме я протянул к ней руку, чтобы дотронуться до одной из ее полувываливающихся из ночной рубашки грудей, но, потом решил, что народ внизу еще не угомонился и лучше подождать. Пережидая нижнее угомономление, я не заметил, как заснул, а наутро, проснувшись и еще раз глянув на мою гипотетическую любовницу, сделал глубокий выдох, поблагодарив бога Морфея за то, что отвел от меня этот нечистый искус и вовремя смежил мне веки.

Вторая история полностью противоположна первой, хотя сюжет в ней как бы зеркален по отношению к первому. Тоже женщина, но теперь рядом со мной на нижней полке, и тоже какие-то родственники то ли в соседнем купе, то ли на верхних, рано заснувших полках. Тут по зеркалу идут волны, ибо оно кривое, и когда его поверхность снова выравнивается, я вижу перед собой прекрасное женское тело, с которого сползла легкая простынка. Это тело принадлежит брюнетке лет двадцати шести. Тело крупное, но поразительно стройное, великолепная грудь, сильные бедра, от тела этого хорошо пахнет, хотя ему жарко, и все оно при том перетянуто сбруей гарнитура из дорогих причиндаликов черного цвета с кружевами, даже на ногах полупрозрачные чулочки, от которых вдоль литых белых бедер тянутся к ажурному поясу ажурные же резиночки с кокетливыми штрипками, под поясом черной летящей чайкой чернеют ажурные трусики, такие же кружева полуприкрывают совершенные полушария грудей, а над всем этим великолепием покоится на подушке прекрасное лицо, с закрытыми глазами, печальное во сне, и сверху вьется вдоль шеи, по плечу и предплечью черная, как бы бегущая к берегу мечты волна волос. Полночи я созерцал эту красоту, как эстет и гурман, не смея до нее дотронуться, чтобы ее не разрушить. Я уже прошел тот возраст, когда мне было совершенно необходимо погрузить свой предмет в знакомую среду упругости и горячей влаги. За прошедшие со дня потери невинности годы я, в общем, понял, что эта среда у всех примерно одинаковая, плюс минус влага, температура и упругость, и что дело совсем не в этом, а в чем-то другом, в любовной игре, в отношениях, в том, как и почему тебе уступают и отдаются или не уступают и не отдаются ни за что. Вот почему я просто недвижно молчал возле этой спящей красоты (как отрок Андрей в Тарасе Бульбе) – и мне этого было достаточно.