Колесо - Майя Луговская

— Но если, если операция пройдёт благополучно… Сколько сможет она?..

— Я оперирую. Бог устанавливает сроки.

К её волнению за сестру теперь добавилось волнение за него. Мало сказать — волнение. Она боялась за его каждый шаг. Лишь бы с ним ничего не случилось, не сшибла бы машина, не заболел бы гриппом… С утра она уже звонила секретарю, появился ли? Здоров ли?

В день операции она пришла в клинику опять вместе с художником. Этот несобранный и, как всегда ей казалось, ненадёжный человек всё это время оказывал ей несравненную услугу. Он переживал период увлечения своей моделью и постоянно сопровождал её в клинику. Появляясь вместе в кабинете шефа, они словно разряжали атмосферу деловой напряжённости. Она понимала, что их вторжение приятно и секретарю, и шефу как некий отдых, передышка от обыденности. Но главное — появление вместе с художником как бы оправдывало перед персоналом ежедневные посещения сестры, вне всяких правил распорядка клиники, и постоянное сидение в кабинете, ставшее уже необходимостью.

В этот день было назначено две операции, и сестру должны были оперировать второй. Шеф только что вернулся, закончив первую операцию. Он встретил их, как всегда, приветливо:

— Ваша сестра уже в операционной, — сказал он. — А эмиссар ваш может идти со мною. Я обещал. — И, обратившись к секретарю, добавил: — Позаботьтесь, чтобы дали художнику форму, бахилы и всё остальное.

Он поднялся и, не взглянув на неё, вышел из кабинета. Вышел и художник с секретарём. Она осталась одна.

Всем своим знакомым и знакомым сестры она запретила приходить сегодня в клинику. Сегодня она ни от кого не хотела сочувствия. Ей не нужны были сопереживатели: «Одна решилась на операцию, одна и должна мучиться». Но сейчас ей стало жутко.

Секретарь вернулась и, взглянув на неё, весело заговорила:

— Художника мы обрядили. Он такой довольный, что будет рисовать в операционной. Спокойно! Операция уже началась, волноваться нельзя. Рюмку коньяку?! Хотите?

Весёлый дружелюбный тон этой женщины на миг успокоил её. Вчера, уходя от сестры, она думала, что, может быть, видится с ней в последний раз. Сестра была спокойна, всем видом своим хотела показать, что не боится, верит в хороший исход. Но она-то понимала, что сестра хочет поддержать её, затеявшую эту операцию.

Секретарь села печатать на машинке, и каждый удар по клавишам мучительно отдавался в голове. Она поднялась, но секретарь посмотрела участливо:

— Не уходите. Я перестану. У меня и другой работы полно. Шеф, когда волнуется, тоже не выносит стука машинки.

— Ваш шеф волнуется? Я думала, он всегда спокоен.

— Спокоен? Ещё как волнуется. Виду только не показывает. Нельзя. Но я-то его изучила за пятнадцать лет. — И секретарь взглянула на часы, висевшие в кабинете.

Постоянно взглядывала на часы и она. Ей казалось, что с момента, как в кабинет вернулась секретарь, она уже несколько часов томится в ожидании, тогда как стрелка передвинулась всего лишь на двадцать минут. Сейчас движение этой стрелки ей было жизненно необходимо: «Если время операции длится не меньше часа, то это значит, что больного оперируют, что-то там делают, а не просто вскрыли, взглянули, убедились в полной безнадёжности и зашили».

Секретарь вставала, уходила, возвращалась, опять уходила и возвращалась снова. И каждый раз, как только дверь приоткрывалась, у неё обрывалось сердце: он сейчас войдёт, и, значит, всё уже кончено.

Час тянулся вечность. Но когда этот час наконец прошёл и часовая стрелка передвинулась, ей стало сразу спокойнее.

И секретарь, которой невольно передавалось её волнение, тоже облегчённо вздохнула:

— Ну, вот видите, оперируют… Значит, всё идёт хорошо. Не смогли бы ничего, уже вернулись бы. Сегодня в операционной все хирурги.

И опять надежда закралась в душу: «А вдруг окажется, что ещё можно спасти?» Вспомнился давний разговор с сестрой. Скоропостижно умер их общий друг, обе сетовали…

— Ужас, ужас! — повторяла она. — Как неожиданно приходит горе.

А сестра сказала:

— Радость тоже приходит неожиданно.

Время двигалось с обычной своей скоростью, то есть протяжённость минуты совпадала сейчас с обычным её ощущением.

Операция шла уже более трёх часов. Для неё это означало, что там, в операционной, идёт сражение за сестру.

— Ну, что же, пора уходить, мой рабочий день окончился, — сказала секретарь, взглянув на часы. — Жаль вас оставлять одну. Что-то они уж очень долго.

И вдруг она почувствовала, как леденеет от страха.

— Скажите, может быть… — начала она. — Потому они и не возвращаются?

— Да успокойтесь же! Такого не бывает! — воскликнула секретарь. — Чтобы во время операции?.. Это ЧП и только по вине хирурга. У нас этого не может быть! Не волнуйтесь. Я узнаю.

Стрелки часов опять остановились.

— Операция продолжается, — сказала секретарь, войдя, — говорят, ещё, надолго. Наберитесь терпения. До завтра.

Теперь она сидела в вестибюле. Мимо прогуливались больные, проходил персонал. Нянечки на тележках повезли в палаты ужин. «Когда это было?..»

…Парк культуры ярко освещён. Они с мужем решили прокатиться на чёртовом колесе. Две какие-то допотопные старушки в одинаковых панамках и абсолютно похожие, как близнецы, наблюдали, как крутятся люди в стальной махине.

— Зоя, — говорит одна, — помнишь, как мы с тобой? Совсем другое колесо. Какая мощь! Всё так переменилось…

— Переменилось-то, переменилось, — точно таким же голосом отвечает другая, — а принципы-то старые…

Первым она увидела художника в халате, в шапочке, с альбомом под мышкой, сияющего, довольного. За ним еле передвигался шеф, будто пуды волочил на ногах. Лицо у него было осунувшееся, влажное и, как ей показалось, скорбное. Заметив её, он сделал над собой усилие и, вбирая голову в тяжёлые полные плечи, улыбнулся, как будто этой улыбкой хотел сказать: вот вы сидите здесь всё это время, ждёте, мучаетесь, но мы-то ведь там тоже трудились в поте лица.

В кабинете он устало опустился в кресло.

— Вот, — сказал он как-то особенно бережно, — операция закончена. Всё оказалось так, как мы и думали. Опухоль дала метастаз в печень, небольшой. За всю мою практику таких операций у меня было три. — И, помолчав, добавил: — Я вас предупреждал, самое тяжёлое — послеоперационный период. Ваша сестра ещё не проснулась. А вам следует немедленно идти отдыхать, — сказал он строго и потом улыбнулся.

— Я голоден как волк. Но поработал отлично! — сказал художник, перебирая свои рисунки. — Всё это, конечно, надо привести в порядок. Но я уже верю в большой холст. В операционной потрясающе интересно! Я не ожидал.

Небольшой этюд в цветном карандаше поразил её. Художник запечатлел один из моментов операции: всё заслонила спина хирурга. Но это был шеф, не узнать было нельзя, так была схвачена спина, так выразительна, действенна, напряжена. И рука сестры, из-под простыни с вонзившимися в вену трубочками. Чуть согнутые пальцы, открытая ладонь будто просила — «Помогите!» И так эта рука была знакома, так повторяла её собственную руку, что она поспешила отвернуться.

На другой день шеф повёл её в послеоперационную палату.

— Можете взглянуть, издали.

Сестра лежала под капельницей, с кислородной трубочкой в ноздре. Жёлто-серое с чёрными огромными глазницами заострившееся лицо выражало только страдание. Дыхание перехватило у неё от ужаса: на какие муки обрекла она свою сестру.

Заметив, что они вошли, с усилием сестра улыбнулась и, разжав запёкшиеся губы, еле слышно произнесла:

— Всё идёт хорошо.

В периоды всех бед в сестре её поражала духовная мощь, которая и ей помогала жить. И сейчас она вспомнила, как после похорон мужа всё время плакала, а сестра запрещала; «Плакать нельзя. Только мужество сохраняет образ». — «Но я люблю его, люблю», — повторяла она. «Люби! Кто же тебе мешает?» — «Но ведь он умер». — «Ну и что же. Люби».

Жизнь сестры была подтверждением этих слов. В начале войны, в ополчении погиб тот, кого сестра любила. Всю войну помогала она его семье. Жена вышла замуж, а сестра воспитала двух его детей, дала им возможность учиться…

Слёзы текли, и она только выше задирала голову, чтобы сестра не смогла заметить, что она плачет.

Никогда не видела она сестру такой беспомощно-несчастной. «Что же я с ней сделала?»

Она виновато взглянула на него. Но в его взгляде не прочла взаимопонимания.

— Вы сделали для неё всё, что могли. Совесть ваша должна быть чиста, — объяснял он, когда они уже сидели в кабинете. — А мы, врачи, обязаны бороться за продление каждого часа. Как же вы этого не можете понять?!

Опасались воспаления лёгких, отека лёгких. Всё это миновало. Возникла другая беда — непроходимость. Отказал желудок, искусственно созданная операцией система уже неделю не действовала.

А он стоял на своём: