И ад следовал за ним - Михаил Любимов

Он взял руку Бригитты и прикоснулся к ней губами — виски уже затуманил ему голову.

— Вы самоуверенны, Алекс, и это, конечно, хорошо… Но вы ничего не знаете обо мне, я ведь в отличие от вас не со стороны пришел в службу, я ведь белая кость, я ведь вырос в шпионской среде… и, если угодно, с пеленок впитал дух организации… Что вы поднимаете брови? Не знали? Не пейте много, а то не запомните, вылетит все из головы. Послушай­те меня! А насчет американцев и вашего предложения… я подумаю. Если честно, не нравится мне это!

Хотелось трахнуть его кулаком по голове, как по мекленбургскому телефону–автома­ту, в котором застряла монетка,— так надоели мне эти рассусоливания; сказал бы прос­то: берите билеты в Лондон, Алекс,— и точка! Но я налил себе виски и сделал вид, что меня дико интересуют все его дурацкие россказни.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

о детстве герцога, об искупителе Карпыче, о безумном танго под зеркальными потолками и о спинке стула, заслонившей Солнце

«Опять началась какая–то чушь», —

заметил Воланд.

И он затянул свою песню — я не перебивал его. попивал себе виски и прикидывал временами, псих он или просто так.

— Мой отец служил в лагере, где я и родился; сам он деревенский, приехал в семнадцатом посмотреть на большой город и накупить гостинцев, а попал в заваруху — принял в суматохе сторону трудящихся, получил пару пуль в гражданку. Потом призвали его в интересную организацию… Но человек был добрый, незлобивый, на балалайке хорошо играл… До сих пор помню: воскресенье, луна над тайгой, он в гимнастерке и сапогах, с балалайкой в руках, она то хихикает, то плачет… Мы сидим — мама, я и он — на скамейке у дома.

Я, конечно, полагал, что отец сторожит отпетых преступников — что я тогда пони­мал? — да и уголовников там хватало, не только политических. Однажды двое бежали, убили часового, взяли оружие. Отец возглавил группу преследования, беглецы яростно отстреливались, и оба погибли. Отец рассказывал, как убил одного их них, просто расска­зывал, как нечто совершенно обыденное: зашел сбоку, встал за дерево, прицелился, мягко нажал на курок, выстрелил. Потом взял свою балалайку и заиграл, а я все пытался себе представить: как это?.. Есть человек, и вдруг его нет?.. Неужели так когда–нибудь произойдет и со мною?

В детстве, Алекс, смерть чувствуешь гораздо острее, она кажется ужасной и невоз­можной, с годами дубеешь и привыкаешь к этой мысли, постепенно, но привыкаешь…

А потом вытянул один дружок моего отца в столицу и устроил в известное костолом­ное подразделение, где не миловали ни чужих, ни своих, доводили все дела до победного конца.

Правда, отец по малограмотности был там на под­хвате, на следствия его не до­пускали, а для палаче­ских функций он не подходил: тут тоже подбирали с учетом харак­тера, а он был мягковат… так мне казалось по крайней мере.

Однажды подсадили его в камеру к редактору одного журнала, а тот на другой день возьми и напиши записку начальнику: «Уберите от меня этого дурака, мне тошно от его глупых вопросов!» Довелось ему быть и на обыске жены Троцкого, рассказывал об этом скучно: мол, кричала все время: «Кого обыскиваете? Отца нашей революции! Вам еще зачтется все это!»

И зачлось в скором времени. Дальний знакомец папы, один директор завода, был арестован и после допросов выбросился в пролет лестницы — тогда еще железных сеток там не было,— но умер не сразу. И по мистической причине, хотя они лишь пару раз где–то с отцом выпивали, на каменном полу, весь разбитый и окровавленный, начал повто­рять, словно в бреду, имя отца. Его тут же взяли. Отсидел он полтора года во внутренней тюрьме, ожидая расстрела, но тут царица–случайность помогла. Клеили ему обвинения в троцкизме, и дело попало к дружку по отделению, а тот порядочным человеком оказался, взял дело и к начальству: «Да какой он троцкист, если грамоте лишь недавно выучился и с трудом рабфак окончил?» И убедил. Выпустили отца и выгнали со службы… Правда, отправили из столицы в далекий городок, помогли устроить на должность инженера в какую–то инспекторскую организацию — у нас же все инженеры, правда?

Началась война, и он сразу пошел на фронт. Отвоевал, и снова взяли отца в отвер­гнувшую его организацию, тем более что после войны дел не поубавилось, с запада шли пленные, их приходилось фильтровать, отсеивать, высылать и сажать. Назначили отца большим начальником в приграничный областной город, где, между прочим, пошаливали местные враги режима.

Знаете, как, у нас в провинции, Алекс? Три там хозяина: партийный босс, начальник округа и глава карательной организации. Жили мы… куда там аристократам! Двухэтаж­ный особняк с часовым у входа, яблоневый сад с забором, над которым заграждение из колючей проволоки, две немецкие овчарки.

В общем, голода и разрухи я не ощущал, радовался жизни и собакам, раскатывал на отцовских автомобилях с его личным шофером (у отца были «ауди» светло–кофейного цвета с открытым верхом, «опель–капитан» и «опель–кадет»), раскатывал и не понимал, почему люди смотрят на меня угрюмо, без всяких восторгов, а со страхом…

Я уже в школу ходил и кое–что понимал, читал серьезные книжки, самообразовы­вался и даже отца просвещал. Народ вокруг него крутился боевой, энергичный, словами не бросались, обстрелянный был народ, закаленный. Иногда напивались до чертиков. Помню друга отцовского, генерала в красных трофейных кальсонах, орал он что–то о бандитах на постели в подпитии — рядом девка полуголая,— вдруг как вытянет из шта­нов на стуле пистолет и давай палить в потолок…

Хорошо помню юбилей отца. Собралась местная элита со своими бабами — все глупые как пробки, в тысячу раз тщеславнее мужей, все помешаны на трофейных тряпках — кто–то встал и говорит: «За юбиляра мы еще выпьем. А первый тост наш, товарищи, за вождя народов, за гения человечества»,— и так далее. Впервые я почувствовал какую–то несправедливость: почему за него, если у папы юбилей?

Все это я вам сейчас рассказываю с ухмылочкой, Алекс, но тогда вся эта братия вызывала у меня восхищение, да и вбили мне уже в голову, что нет ничего более святого, чем наша служба, в которой самые честные и кристально чистые, преданные на­веки!

Капитализма никто не видел, но ненавидели его люто, собственность презирали, но не отказывались, если что плохо лежало… Не все, правда. Отец, например, рвачом не был, деньгами швырялся налево и направо, ни о какой машине или даче и не заикался, хотя все это легко мог приобрести… И в то же время роскошный особняк, часовые, ден­щики, государственные машины. Но это считалось вполне в порядке вещей.

Учился я прилежно, но сейчас думаю, что отметки мне завышали, стараясь угодить отцу, хотя он и в школе ни разу не был, никого там не знал. Мать в больнице работала, жила своей жизнью и вскоре ушла от отца к какому–то доктору в коммуналку. Передо мною встал выбор, и я остался с отцом, хотя мать любил больше, а еще больше любил особняк и яблоневый сад, где стрелял воробьев из мелкокалиберной винтовки.

Если бы только все это были ошибки незрелой юности, Алекс! Когда я впервые по­пал в Париж, прошелся по Монмартру, осмотрел Лувр и другие красоты города, не вос­торг и благоговение охватили меня, а снисходительное презрение к ухоженным газонам, к горничным с детьми в тенистых парках, к благоустроенным квартирам и хорошо одетым людям в автомобилях. Понятно, если бы я жил в нищете, хотя эта проклятая зависть пе­ревернула нашу страну кверху дном, а я ведь… что говорить? Возмущался я, что трудя­щиеся обуржуазились и забыли о великом будущем и великих принципах, которыми ды­шит Мекленбург! Почему не уничтожают они свой прогнивший строй и не создают царство свободы, равенства и братства? Верил во все это, говорю как на духу.

Помню, еще дома, когда я был в гостях у знакомого художника, собиравшего иконы и антиквариат, в большой квартире, обставленной старинной мебе­лью, я спросил его: зачем нужны ему все эти вещи? Он аж растерялся: все это прекрасно, друг мой, ибо сде­лано рукой мастеров, рукой человека. «Но это же собственность!» — воскликнул я, не понимая, как прогрессивный человек может жить мещанским собирательством.

Боже мой, Алекс, какую жизнь мы прожили! Сплошной туман! А жили ли вообще или только казалось, что живем?

Юджин схватился за голову, потом за свой стакан. Мысли его удивительно перекли­кались с моими, мне даже стыдно стало, что у нас существует нечто общее — что общего может быть между солдатом незримых окопов Алексом и сбежавшим подонком? Впро­чем, я слушал внимательно его исповедь (если это не была полная лажа) и кое–что нама­тывал на свой гусарский ус.

Одновременно я посматривал на чуть–чуть приоткрытые пухлые губки Матильды и прикладывался к виски, вдруг запахнувшему вересковыми полями, бутылка таяла на гла­зах, ибо вылезший из трясины воздержания Евгений подливал и подливал в свой бокал, щедро смачивая свою исповедь. А на кой леший тащить его в Лондон? Почему не попы­таться нейтрализовать прямо в Каире, в оазисе восточной цивилизации? И снова идее­фикс с пирамидой Хеопса: «Какая красота, Юджин, взгляните вниз! Как блестят на солнце минареты…» (и кончиком зонта в спи­ну).