Неамериканский миссионер - Андрей Кураев

Есть вопросы, которые не ставит перед собой религия. Есть вопросы, которые не ставит перед собой наука. А потому не стоит искать у нас ответы на вопросы, которые мы не исследуем. И наши вопросы не следует переводить на язык «не наших» ответов.

Когда Библия говорит: И сказал Бог: да соберется вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша. И стало так (Быт. 1, 9), то она описывает не геологический катаклизм. Она говорит о той воде, о которой ничего не знают современные химики (но о которой еще знают моряки). Вода, море на языке архаики – это океан. Это та мощь, которая живет своей жизнью, абсолютно несоразмерной с человеком и с его силами. Но та мощь, что лишь одним своим дыханием может стереть город или разломить корабль,- эта мощь абсолютно послушна воле библейского Бога. Раз Он сказал – то вода послушно течет туда, куда надо Ему. Верховному правителю шумерских богов Мардуку для одоления водной мощи (которую символизировала богиня Тиамат) понадобилось крайнее напряжение всех его сил (и сил союзных ему богов). Но для Ягве даже нет проблемы покорения водного хаоса. Все Им создано, и все Ему послушно. Ты понял теперь, человек, почему и ты должен молиться не Океану и не Нептуну, а Богу? Ты понял теперь – Кто желает союза с тобой, Кто просит тебя: сыне, дай Мне сердце твое [135]?!

Понимание наших различий поможет избежать не только ненужных конфликтов, но и ненужных союзов. Ведь сегодня нам приходится обороняться от ученых, которые хотят задушить нас в своих объятиях. Дня не проходит, чтобы в Патриархию не пришло письмо или не постучался какой-нибудь человек и не сказал, что изобрел очередной харизмометр, замерил энергетику Святого Духа, вывел компьютерную формулу Троицы и так далее… Но опять же – не надо устраивать коммунальную квартиру. Пусть религиозное и естественно-научное мышление живут в разных плоскостях.

Когда некоторые ученые забывают об этом и позволяют себе вторгаться со своими методами и формулами в мир религии – это пошло. Это псевдонаука, и конфликт происходит не между Церковью и наукой, а между наукой и псевдонаукой.

В диалоге с учеными наша задача – не дать людям конкретных наук оказаться в плену у каких-то ненаучных идеологий, избежать слишком поспешных отождествлений результатов собственно научной работы с некоторыми модными идеологическими догмами. Например, не торопиться делать атеистические выводы из наблюдения факта эволюции.

Мы говорим ученым: ваша наука не побуждает вас к неверию. Но она и не тождественна нашей вере. Между нами есть дистанция. Если вы хотите – вы можете преодолеть ее усилием своей воли. Это и будет подвигом веры. Но – если захотите. Если увидите, что у нас есть что-то, чего не синтезировать в ваших лабораториях. Ведь, в отличие от таблицы умножения, Бог Себя не навязывает. Он умеет быть незаметным.

Нормальная светская наука помогает богословию оттачивать его методы размышления над тем, что Бог сказал нам о Себе и Своем замысле о нас (речь идет, понятно, не о физике, а о текстологии, источниковедении, лингвистике, археологии, истории и так далее). Религия же напоминает людям науки, что они тоже – люди. И значит, им тоже свойственно ставить вопрос «зачем». Если вопрос поставлен правильно, а способы поиска ответа честны – ответ однажды прояснится.

– Насколько традиционен Ваш тезис о партнерских отношениях науки и ортодоксии?

– Мой тезис о том, что христианство и наука не враждебны друг другу,- это не просто «противоатеистическая контрпропаганда». Именно христианство создало предпосылки для рождения научной картины мира, а потому оно не может быть враждебным по отношению к науке. Как говорил святитель Филарет Московский, «вера Христова не во вражде с истинным знанием, потому что не в союзе с невежеством» [136].

Да, люди впервые переступают церковный порог, как правило, по соображениям вполне суеверным. Они ждут «чуда», и по большей части им совершенно все равно – из какого источника требуемое ими «чудо» поступит. Но Церкви-то не все равно – «какую веру верует» человек. И потому, разочаровывая поклонников «неведомой магической энергии», Церковь требует расти от суеверия к осознанной вере, требует труда мысли и отчетливости, требует, чтобы человек совершил труд рефлексии над содержанием своей веры.

В Троицком соборе Троице-Сергиевой Лавры на фреске с изображением Страшного Суда есть мытарство с надписанием: «Невежество». Никогда Православие не воспевало «слепую веру».

Во-первых, потому, что «слепая вера», не знающая ни своего предмета, ни своих оснований, не заметит и границы между христианством и язычеством, между Православием и ересью.

Во-вторых, потому, что «слепым» может быть только неверие. Опыт неверия может рождаться из опыта слепоты. Неведение естественно следует за невидением.

В-третьих, потому, что та вера, которая считается нормативной в церковной традиции, как раз должна быть зрячей. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят (Мф. 5, 8). Со времен святителя Кирилла Иерусалимского (IV в.) в Православии различаются «вера догматическая» и «вера созерцательная» («Есть два вида веры: один – вера догматическая, соглашение души на что-либо… Другой же вид веры есть дарование благодати. Эта вера… созерцает Бога» [137]).

Итак, богословие созерцательное, мистическое не является слепым потому, что оно-то как раз видит. Богословие же догматическое также не слепотствует потому, что оно думает. Теология есть модус присутствия логики в иррациональном мире религии.

Есть интересная новизна евангельского текста в сравнении с ветхозаветным. В Евангелии сказано: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим (Мф. 22, 37). Вроде бы это цитата из ветхозаветного Писания: и люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душею твоею и всеми силами твоими (Втор. 6, 5). Но есть нюанс: там, где Ветхий Завет говорит о силе, Евангелие говорит о разуме.

– Значит, настала пора диалога с наукой? Может, помимо диалога Церковь сможет даже материально поддержать какие-то отрасли науки, которые находятся в загоне у государства?

– Что касается каких-то инвестиций, сразу скажу – нет. И не потому, что не хотим, а потому, что не можем. Наши собственные семинарии живут впроголодь. Профессора наших духовных академий получают меньше, чем профессора светских университетов. Например, моя месячная зарплата – 1200 рублей. Церковь содержит семинаристов: она дает им питание, одежду и так далее. Но даже на пополнение семинарских библиотек не хватает средств. Поэтому Вы озвучили хотя и распространенное, но слишком идеалистическое представление о том, будто у Церкви есть какие-то несметные богатства, которыми она может распоряжаться по своему усмотрению. Такое было когда-то, во времена, когда у Церкви была своя экономическая база: земли у монастырей были, доходные дома. Сейчас же ничего этого нет, и нам приходится выступать в роли всероссийской попрошайки. Что, кстати, для Церкви и ново, и неприятно: в былые времена Церковь сама немало давала людям (вспомните, как Троице-Сергиева Лавра неоднократно раздавала свои хлебные запасы в голодные годы), а сегодня мы чаще обращаемся к людям не с тем, чтобы дать, а с тем, чтобы попросить…

В этих условиях мы можем лишь сказать зажиточным людям: «Есть много нуждающихся, вкладывайте деньги не в шоу-бизнес, не в роскошь, не в туристические круизы, а в помощь реальным людям».

Что же касается диалога Церкви и интеллигенции, то его время уже позади. На наших глазах проблема русской истории «Церковь и интеллигенция» оказалась исчерпанной. Этой проблемы уже нет. Такой вопрос («Церковь и интеллигенция») социологически не верен: в Церкви много интеллигентов, среди интеллигенции немало церковных людей. В одной Москве уже около ста священников, окончивших МГУ. Проблема становится более прозаичной: в самой интеллигенции возникает вопрос о взаимоотношениях ее церковной и нецерковной частей. Диалог сегодня ведется не между образованными умниками и бескнижными монахами-простецами, а между верующей интеллигенцией и интеллигенцией еще-не-верующей.

Да и вообще – возможен ли диалог с Евангелием? Если человек интеллигентен и честен – при знакомстве с миром Православия он, некоторое время продержавшись на дистанции «диалога», просто войдет в мир Евангелия. Ведь диалог предполагает понимание, а при знакомстве с Православием рано или поздно приходит понимание того, что чего-то тут не понять, если смотришь издалека. «Диалог» можно вести с книжками. А тут всё тебе кричит о том, что книжки – это еще не все. Однажды умный человек это поймет. И прекратит свой диалог с Православием. И станет просто «рабом Божиим». Унизительно? – Но, по-моему, рабство Богу – это большая мера свободы, нежели рабство своим собственным стереотипам и страстям.