Прошедший многократный раз - Геркус Кунчюс

Она, видимо, тупая и упрямая. Другие – тупые и послушные. Льет вовсю.

– Вот здесь. – Она победоносно указывает на глинистую землю, где, кажется, даже в тропические времена не росла трава. – Здесь остановимся.

После часового путешествия в глубь леса мы устраиваемся так же, как могли бы устроиться и не приложив столько усилий. Молчу, потому что лес, Сесиль, плод в животе Адель, вывороченные глаза Жана и все остальное лишают меня дара речи.

Расстилаем покрывало, вытаскиваем еду. Льет. Устраиваюсь на земле, подсунув под зад полиэтиленовый пакетик. Ужасно неудобно. В мгновение ока мне сводит все мышцы. Встаю. Стоя жую бутерброд, есть который можно было бы и в более комфортабельной обстановке. Остальные тоже едят. Льет. Надо бы поторопиться, однако все делают вид, что светит солнце, зеленеет трава, а мы – пастушки, переживающие величайшую из величайших радостей жизни.

Руки у меня грязные, сальные. Ем курицу, запиваю пивом, пачкаю жиром бутылку. Салфеток нет – Адель их забыла. Мерзко. Больше всего ненавижу сальные пальцы. Страдаю. Мокро. Устраиваюсь на пне, в двадцати метрах от всей компании. Все меня осуждают, но мне нет до этого дела. Не могу сидеть на земле. Не могу! Не раз говорил это Даниэлю, однако он забыл.

Сижу на пне с сальными руками и думаю: какой черт меня сюда понес? Дождь усиливается. Моя рубашка уже почти насквозь промокла – от пота и дождя. Хуже и быть не может. А еще эти вымазанные жиром руки! Да еще этот неудобный пень, так и норовит залезть в зад! Чувствую, что не выдержу. Темнеет в глазах. Больше всего в этот момент я ненавижу Сен-Жерменский лес. Вырубил бы эти кустарники и заасфальтировал, забетонировал, наставил скамеек, наоткрывал кафе, публичных домов, казино, саун, кинотеатров.

– Может, хочешь побросать тарелку?! – зовет меня Жан.

Хоть я и поклялся никогда не играть в подвижные игры, деваться некуда. Бросать тарелку все же лучше, чем сидеть с жирными руками на пне и терпеть противную влагу на теле.

Тарелка меня не слушается. Все время летит не туда, куда надо. Жан поднимает ее то там, то сям. Мне его жалко. Он хотел поиграть, а теперь только ассистирует мне. Мои движения ужасно неизящны. Когда-то я над такими смеялся. Казалось комичным. Неважно. Важно, что не надо сидеть на пне с куриным бедрышком в руках.

Жан бросает мне тарелку. Пытаюсь поймать, но падаю, растянувшись на спине. Сжимаю руку. Ужасная боль. Нет сил подняться. Кажется, сломал.

Сижу на пне, не показывая, что со мной что-то случилось, и смотрю, как рука распухает. Она полыхает, пульсирует. Уже пора кричать от боли. Тихо охаю. Как и подобает в таких случаях, издаю неартикулированные звуки. Все сильнее. Никого это не волнует. Они сидят на земле и по-прежнему чувствуют себя голодными.

– У тебя что-то случилось? – спрашивает, подойдя, Даниэль.

Показываю руку.

– О-ля-ля… – запевает он, не особенно, однако, удивляясь. – Вон оно что. О-ля-ля…

Волоку свою руку на Сен-Жерменский вокзал и клянусь больше никогда, никогда (!) в жизни, приехав в Париж, не искать природу. Никогда!

– Славно погуляли, – говорит Даниэль, накладывая мне компресс, когда мы уже сидим дома. – Пойдем в больницу. У тебя, кажется, перелом.

Пытаюсь разложить стол. Последний раз. Мой друг уезжает. Вместе нам остался всего лишь один завтрак.

– Я тебе помогу, – предлагает он, поражаясь моей выдержке.

– Не нужно. Я должен привыкать управляться один.

Рука у меня распухла, однако кость, кажется, не сломана. Я категорически отказался идти к врачу. Не люблю врачей. Не люблю тех, кто ставит тебя на четвереньки и сует руку в задницу, устанавливает геморрой и советует лечиться холодными обливаниями по утрам. Не люблю врачей. Пусть кость сама срастается, если сломана. Страница Корана лечит рану лучше, чем все парижские врачи.

– Деньги взял? Паспорт взял? Спальный мешок положил? – засыпаю я Даниэля вопросами, когда в шесть часов утра мы пытаемся проглотить трудно усваиваемую еду.

– Все взял.

– Подумай, не забыл ли чего.

– Все взял, – смиренно повторяет он. – Все. Все взял.

Разговор не вяжется. Не знаю почему. Но в любом случае не потому, что нам нечего сказать друг другу. Мы только начали беседовать. Только начали.

– Когда приедешь в Карачи, пей только кипяченую воду, – не упускаю я случая поучить его, хотя никогда не был в Азии.

– Знаю.

– Мой друг был командиром роты в Афганистане, – почему-то вспоминаю я давно забытого русского приятеля. – В разведке в горах он бывал неделями. Чаще всего – без воды. Им давали такой порошок, который за полчаса дезинфицируют воду. Однако как только ее находили, никто не ждал эти полчаса. Никто не ждал и никто не заболевал дизентерией. Странно…

– Знаю. Буду пить только кипяченую воду.

– Хорошо. Пей только кипяченую воду.

Пытаемся есть, однако удовольствия это нам не доставляет. Даже кофе сегодня не тот. Горький, отдающий нефтью. На улице спокойно. Слышны только редкие проезжающие машины.

– А одежду ты успел купить? – снова обращаюсь я к уже задумавшемуся Даниэлю.

– Да. Как только приземлюсь в Пакистане, переоденусь. У меня есть белая одежда. Купил позавчера у пакистанцев. Не хочу выделяться.

– Может быть, вернешься в Париж, уже приняв ислам?

– Все может случиться. Опасное путешествие.

Даниэль озабочен. Не хочет подавать вида, однако по глазам вижу, что волнуется. Пакистан – это не Мексика. Хочу развеселить его, развеять, поэтому говорю, говорю, говорю:

– В Тибет идти не советую.

– Почему? Это одна из целей нашего путешествия, – не соглашается он и на миг приходит в себя.

– А что тебе в том Тибете нужно?

– Я хочу в Тибет.

– Твое желание отправиться в Тибет – попса.

– Нет.

Спорить безнадежно. Он все равно пойдет в Тибет. В конце концов, это его дело. Его и того, кто заставлял его в Вене пить по пять литров кипяченой воды.

– А как та девушка, которая с вами едет?

– Она востоковед. За нее можно не волноваться. Она пятый раз туда едет.

Понимаю, что наш разговор, как и каждый разговор перед путешествием, лишен смысла. С другой стороны, все разговоры более или менее пусты. Даже Заратустра говорил банальности. Правда, изящные.

– На следующей неделе может приехать моя сестра. Не пугайся. Ее друг – алжирец, – говорит он мне.

– Мусульманин?

– Современный.

– Значит, коврик молитвенный для него не надо добывать?

– Он возит с собой свой.

Опять тишина. Слышно только, как мы отпиваем кофе. Ничего больше.

– Приедет мой друг, – напоминаю я.

– Хорошо… – тянет он.

– Ты мне пришлешь открытку?

– Одну отправлю в Париж, а другую, точно такую же, – в Вильнюс. Потом сравним, какую получишь быстрее.

– Хорошо… – тяну теперь уже я.

Он вертит в руках стаканчик с кофе. Нервничает.

– Все будет хорошо. Расслабься.

– Знаю. Я расслабился.

– Agním ile puróhitam

yajñásya devám rtvíjam

hotãram ratnadhãtamam…

– He смешно, – прерывает он меня, отбивая желание цитировать «Ригведу», на родине которой он тоже побывает.

Неуютная тишина. Бросаю взгляд в зеркало. Испытываю смешанные чувства. И хочу, и нет, чтобы он скорее уехал. Обещал проводить его до станции «Монпарнас», откуда он поедет до Орли. Скоро пора будет подниматься.

– Я не смог бы жить в Пакистане, – начинаю я снова.

– Почему? – равнодушно спрашивает он.

– Там сухой закон.

– Ах, да…

Тем для разговора не хватает. Нет!

– А лекарства от сердца взял?

– Забыл!

Он бросается искать лекарства. В ящике стола их, конечно, нет. В рюкзаке тоже. Нет лекарств и в кошельке. Они исчезли.

Могли бы уже выходить, а лекарства все не отыскиваются. Опаздываем. Даниэль приходит в ярость. Кажется, злится на меня, что я напомнил о лекарствах, без которых, случись приступ, он в Азии умрет. Чувствую себя виноватым. Сижу у стола в шоке от того, что его отчаяние меня не волнует. Внешне я спокоен, как Будда. Состояние Будды, кажется, не для всех приемлемо.

– Святой Симеон Столпник, – начинаю я рассказывать, – прожил на столбе двадцать семь лет. Это столько, сколько тебе сейчас. Представляешь?! Его последователи живут на столбах десятиметровой высоты. Это дело распространено в Сирии, Палестине…

– Нашел! – радостно вскрикивает Даниэль.

Лекарства он нашел на незаконченной диссертации.

Символично. Однако я ничего не говорю, потому что пора бежать.

Молча едем в метро. Французы в эту утреннюю пору странно бодры. Конечно, не так бодры, как немцы в это же время, но их оптимизм и вера в наступающий день меня удивляют. Может быть, потому, что это не соответствует нашему состоянию. Мы мрачны. Недовольны. Мы даже злы. По-прежнему молчим, нахмурив брови, вперив бессмысленные взгляды в еще более бессмысленный туннель, по которому вскоре доберемся до станции «Монпарнас».

– Я покажу, как тебе надо будет ехать в аэропорт де Голля, – говорит мне Даниэль, хотя времени у нас совсем немного.