Пляска смерти. Воспоминания унтерштурмфюрера СС. 1941–1945 - Эрих Керн

Сочетание российского империализма с большевизмом представляет собой самую серьезную угрозу не только Германии, но и всей западной культуре и цивилизации со времен Чингисхана. Только добившись подобного союза, Сталин смог выжимать из россиян последние силы, чтобы использовать их для создания дополнительных бронетанковых дивизий, а также на фабриках, заводах и в колхозах и для дорогостоящих исследований в области атомного и бактериологического оружия. Только после этого рухнули окончательно всякие надежды, что русские сами найдут в себе силы свергнуть своих коммунистических хозяев.

И уже не имело никакого значения, вызывали ли у народа НКВД или коммунистическая партия чувство ненависти или нет. Ведь речь шла о судьбе отчизны. Ради спасения Родины-матери ее дети были готовы на любые жертвы. В целях укрепления сталинского режима были с успехом задействованы все факторы: политический, военный, экономический и – что особенно важно – психологический.

Предоставленные самим себе, большевики вряд ли пережили бы первоначальную серию военных неудач. Против них наверняка выступили бы русские националисты, желая спасти хотя бы остатки былого государства, но и они в одиночку не справились бы со всеми тяготами войны, как это уже случалось в 1905 и 1917 гг. По сути, поражение правящих классов России в 1917 г. явилось логическим следствием их слабости, проявленной в 1905 г. (В 1904–1905 гг. неудачный исход войны был обусловлен подлым, без объявления войны, нападением Японии, которой в дальнейшем удалось по частям уничтожить русский флот. Однако на суше при дальнейшем продолжении войны у японцев шансов не было, и только начавшаяся революция (и потеря флота, сделавшая решительные действия против самой Японии невозможными) заставила правительство России согласиться на мир с истощенной войной Японией. – Ред.)

Именно после объединения Сталиным духовных и физических сил, русского национализма и большевизма, возникла смертельная опасность для всего некоммунистического мира.

Все это мы четко и ясно понимали, но самым ужасным было то, что мы сами перестали размышлять и задумываться. Наши поступки и даже желания были как бы запрограммированы, и я пережил настоящий шок, сравнивая уровень свободомыслия у немцев и русских. Получалось так, что мы сохранили нашу внутреннюю свободу только в незначительных, второстепенных и несущественных вопросах. Над всеми действительно важными проблемами мы уже не размышляли, за нас думали другие. Разумеется, это не так бросалось в глаза и не имело большого значения в военной области. Ни один генерал не станет спрашивать своих офицеров или солдат, как ему следует поступить в бою: атаковать или отступить. И в самом деле, армия является своего рода механизмом, который можно уберечь от поломок или, наоборот, разрушить, действуя мужественно или трусливо. На поле боя даже один солдат в состоянии подчас решить исход сражения.

С фундаментальными вопросами политики нельзя обращаться механически, тем более нельзя их решать с использованием псевдонаучных методов. И люди не могут служить объектом эксперимента, особенно тогда, когда всем уже ясно, что эксперимент провалился.

Примерно в это же время в разговорах стало всплывать новое имя – Георгий Жуков. Всякий раз, когда наши дела на каком-либо участке фронта шли неважно, когда явственно ощущалось присутствие на противоположной стороне энергичного военачальника, наши командиры обычно знающе улыбались – Жуков!

В лице Георгия Жукова советская Красная армия выдвинула военного руководителя действительно крупного масштаба, настоящего Наполеона большевизма. Своим тактическим и стратегическим искусством он отодвинул в тень изрядно заплесневелых кумиров Гражданской войны, будто их вовсе и не существовало. Все «герои Красного Октября» – Буденный, Тимошенко и старый друг Сталина и его собрат по оружию Ворошилов – почти полностью утратили былую значимость в сравнении с «великим генералом».

Именно он после позорных поражений (в которых и его изрядная вина, поскольку до 29 июля Жуков был начальником Генерального штаба. – Ред.) организовал первое реальное сопротивление германским армиям и затем, сильно измотав в оборонительных боях немецкие войска, перешел в наступление.

А вот на нашей стороне герой военной кампании на Западе, «добрый гений» и моральная сила победоносных танковых армий генерал Гудериан был обречен на бездействие, впав в немилость из-за того, что не достиг поставленной цели; между тем всем была хорошо известна причина: Гитлер, прислушавшись к советам штабных генералов старого поколения, отверг предложенный Гудерианом план наступления. (Гудериан был отстранен от командования 2-й танковой армией из-за противодействия требованию Гитлера удерживаться на занимаемых рубежах, часто невыгодных, зимой 1941/42 г., а также из-за козней личного врага Гудериана – фельдмаршала Клюге, назначенного командующим группой армий «Центр», то есть ставшего непосредственным начальником Гудериана. Ранее, в августе 1941 г., Гитлер отверг мнение Гудериана и других генералов группы армий «Центр» о продолжении наступления на Москву, временно перенацелив часть сил группы армий «Центр» (в том числе 2-ю танковую группу Гудериана) на юг с целью окружения советских войск в районе Киева. – Ред.)

Во мне зрела и накапливалась непреодолимая тяга к родным местам. По моему мнению, я смог бы найти способ довести известные мне факты и одолевавшие меня сомнения до сведения ответственных лиц в государстве, представить реальную картину сложившейся ситуации авторитетным руководителям, лично не знакомым с положением дел на Восточном фронте. Невозможно было и вообразить, чтобы открывшийся нам на Востоке уникальный во всех отношениях благоприятный шанс был бездумно и безвозвратно упущен.

Вскоре я, весьма кстати, получил приказ отправиться на несколько месяцев в гау Вестмарк в «трудовой отпуск». И, сидя в нетопленом вагоне поезда, спешившего в сторону родного дома, я не столько радовался счастливому избавлению на несколько месяцев от ужасов Восточного фронта, сколько почти все время ломал голову над средствами и способами, которые позволили бы мне добраться до представителей высших государственных эшелонов власти.

Прибыв на место, я честно и откровенно поделился своими мыслями и опасениями с гаулейтером Йозефом Бюркелем, прежде всегда с большим вниманием относившимся ко всему сказанному или предложенному мною. На этот раз он наотрез отказался выслушать меня по проблемам восточных земель. При встрече меня также очень серьезно предостерег давний друг, известный венский журналист Эрнст Хандсман.