Там, где билось мое сердце - Фолкс Себастьян Чарльз

— Сэр, прибыл вестовой. Из четвертой роты. Может быть, вы разбудите полковника?

— Зачем?

— Он говорит, срочное сообщение. На нем лица нет.

Будить Вариана не пришлось, я столкнулся с ним на лестнице, в руках он держал какой-то листок.

— Вот, от Джона Пассмора. Ты в курсе, что его линия обороны у того самого клина?

— Да.

Он протянул мне листок. «С прискорбием сообщаю, что первая рота не смогла удержать позицию. Почти все убиты, остальные захвачены в плен. Произвел передислокацию четвертой роты на оговоренные позиции в связи с вынужденным отходом».

Вариан долго смотрел на дальний лесок.

— Все вот так сразу, — сказал он, наконец. — Никого не осталось.

Я не нашелся что ответить. Впервые столкнулся с таким.

Мы все трое стояли, замерев посреди крохотной гостиной в итальянском синем домике. Вестовой, Вариан и я.

После нескольких тяжких минут Вариан просипел:

— Данное подразделение переформированию не подлежит. После случившегося это не представляется возможным. В нашем батальоне больше не будет первой роты.

Вестовой вытер рукавом нос.

Чуть погодя я вспомнил, что Дональд тогда, перед нашим с ним уходом, сказал: «Лучшие парни из лучших взводов. И теперь они готовы умереть друг за друга».

Я не представлял, как сообщу ему о том, что случилось…

Ричард Вариан освободил меня от адъютантских обязанностей. Нам сейчас надо было любой ценой, кровь из носу, прекратить пятиться назад к морю, к чему нас вынуждали беспрестанные бомбардировки и обстрелы. Вариан сказал, что при теперешней «тактической маневренности» он обойдется и без ординарца. Сейчас гораздо важнее поддержать людей, оказавшихся под самым носом у противника.

Развернувшись, я сказал:

— Огромное вам спасибо, сэр.

Мы превратились в диковинных полуводных млекопитающих, в разновидность огромных мерзких водяных крыс, живущих в дренажных канавах или на их склонах. Канавы, прорытые на болоте. Ребята называли их «вади». В довольно высоких, но обрывистых склонах одной такой «вади» взводы второй роты нарыли себе щелевые окопы. В окопах на берегу заново обустроили ротный штаб и даже разместили второй эшелон, но там, чтобы попасть внутрь, надо было карабкаться вниз по сетке на глубину тридцать футов. На передовой линии — траншеи для самых разных надобностей. И тебе пункт наблюдения, и места для снайперов, и миномет под рукой. Да мало ли. Самое веселье начиналось ночью. Мы пытались выкопать отсеки для отдыха, но не получалось: «спальни» мигом наполнялись водой.

«Дортуар» с нормальными четырьмя стенами и прочной крышей остался в далеких воспоминаниях. Теперь стены штаба представляли собой замкнутый забор из плетней, щели в которых были залеплены высохшей глиной, вокруг этого ограждения белели кресты временных могил. Щелевые окопы очень мелкие, там можно только сидеть или лежать, как говорится, выбирай. Передовые позиции соединялись «ходами сообщения», по которым передвигались ползком, строго по одному; если двоим нужно было срочно пробраться в противоположных направлениях, возникал затор. Если вдруг обстрел (который немцы вели все чаще и все дольше), лечь мог только один, уткнувшись лицом в глинистую жижу, места для второго уже не оставалось. Многих поубивало, иначе и быть не могло. Брайана Пирза и Джона Пассмора ранило, их с остальными подстреленными отправили на Сицилию в госпиталь. Их ротами теперь командовали замы.

И еще: теперь у нас под самым боком был второй эшелон. Офицеры наведывались туда слишком часто, врать не буду.

Рядовой Уинтер поставил мою раскладушку в землянке за плетеной перегородкой, и там меня всегда поджидали жестяной портсигар с сигаретами «Плейерз нейви кат» и бутылка виски. Даже находясь в пределах досягаемости вражеских гаубиц, можно было перевести дух. Получить чистую одежду, почитать книгу. Все мечтали о подобных передышках. Но там мне не давали уснуть соловьиные трели. Одна реальность противоречила другой. Хотелось назад, в «вади».

Шли недели, а мы все торчали в своих сырых норах, и я видел, что даже у самых закаленных бойцов сдают нервы. Мы ничего не могли предпринять, ничегошеньки. Даже если бы нам скомандовали наступать, даже если бы мы прорвались вперед, скажем, на полмили, что дальше? Новые окопы, еще более длинные лабиринты из «ходов сообщения». Почти каждого мучили крамольные мысли. Что они там, в Лондоне, себе думают? Начальники, загнавшие нас в эту промозглую леденящую преисподнюю…

Видимо, командование держало нас на плацдарме, выжидая, пока американцы прорвут у Кассино немецкую оборонительную линию. После чего двинутся на соединение к нам. А до тех пор нам следовало изматывать немцев, не давая перебросить часть дивизий назад к Кассино. То есть отвлекать на себя тех, кто нас запер: по крайней мере, так понимал нашу задачу Ричард Вариан; нам о стратегических планах союзников не докладывали.

Согреться в нашей передовой траншее удавалось только ночью — махая лопатами. Днем разве что малость поерзаешь, потрешь себя ладонями, чтобы хоть слегка разогнать кровь. А встанешь, чтобы помахать руками, — схлопочешь снайперскую пулю. Из штаба роты нам доставляли ночью связки носков и ром в придачу. Разливать спиртное было опасно, это требовало предельной осторожности. Однажды вечером рядовой Джонс так и погиб с кружкой в руке.

Как-то мы с Биллом Шентоном и еще с двумя ребятами пытались найти местечко для плитки, подальше от параши. Чай решили приготовить. И тут к нам подполз Ричард Вариан.

— Сидвелл ранен, — сказал он. — Я отдавал приказ, что ему делать дальше, и тут его осколком снаряда, в пах. Бедный парень. Кровь так и хлестала, но обещают, должен выкарабкаться. А как у вас дела?

— Лучше не бывает, — сказал я. — Дональд, бедняга. И что теперь?

— Отправят в госпиталь, в Неаполь. Нужен хороший хирург. Но в порту теперь опаснее, чем на плацдарме. Они бомбят госпитальные суда.

— Чаю, сэр? — предложил Шентон.

— С удовольствием, я кое-что прихватил, сказал он, снимая с ремня фляжку. — Прошу.

Мы ждали, когда закипит вода. Небо над нашими головами рассекали то британские, то американские самолеты, хоть это радовало. Возникало ощущение, что мы тут все же не просто статисты, заполняющие паузу, отвлекающие от давно обещанного «второго фронта». Шентон хорошо заваривал чай. В дымящийся коричневый настой мы плеснули виски. Держать в ладонях горячую кружку было невероятным блаженством, это воспринималось как победа над властью холода.

— Итак, — заговорил Вариан. — Первой роты у нас больше нет. Сидвелл и Пассмор ранены. Ситуация дерьмовая. Вот такие мы большие молодцы.

— Майор Суонн уж точно не маленький, — попытался сострить я.

Шентон принужденно хихикнул.

— Можешь смеяться сколько угодно, Билл, — сказал Вариан. — «Однако они случаются, времена, которые являются испытанием человеческой души»[26].

Я посмотрел на лицо Вариана, блестевшее от моросившего дождя. Посмотрел на его черно-карие немигающие глаза, на темную шевелюру и усы, идеально-щеголеватые вопреки кляксам грязи на щеке и каплям, срывавшимся с края каски. Сколько людей подобного уровня можно найти в британской армии? Людей, умеющих мобилизовать в нужный момент весь свой жизненный опыт и знания, все прочитанное. Тут мало быть просто служакой, иметь опыт международных военных экспедиций, успешно продвигаться по службе и так далее. Тут важно еще и сердцем вникнуть в отчаяние людей, принужденных прятаться по болотам, будто крысы. Вариан не произносил обличительных речей. Он понимал, что мы заложники судьбы, понимал всю абсурдность происходящего. Верховное командование нас подставило, вело нечистую игру, это становилось все очевиднее. Но наш командир по-прежнему заставлял денщика наглаживать ему полевую форму и класть на столик очередную книгу. А сам потом полз на передовую, подбодрить ребят. И никогда не переставал надеяться, что еще вернется в Нортумберленд, к родителям, что нормальная жизнь обязательно наступит.