Правила перспективы - Адам Торп

В Музее старались не говорить о политике. Даже в первые дни Партии у власти. Когда однажды утром они обнаружили непристойную партийную агитку на заборе напротив, герр Штрейхер лишь заметил, какой блестящий получился коллаж. Агитка не закрывала целиком предыдущий плакат, и вышло:

Немцы!

Берегитесь!

Не покупайте у евреев!

Вавилон

Грета Гарбо

Когда на фасаде Музея появилась непристойная антисемитская надпись, они просто обсудили, чем лучше ее смыть. Даже увольнение герра директора Киршенбаума после клеветнической статьи в газете вызвало минимум разговоров. Это случилось сумрачным февральским днем тридцать четвертого года. Ему дали пятнадцать минут на сборы, все робко пожали ему руку (кроме фрау Шенкель, которая всегда считала директора "типичным евреем"). "Не покупайте у Греты Гарбо", — улыбнулся он. И ушел. Все понуро продолжили работу. Вернер, конечно, тогда еще не работал в Музее.

Герр Штрейхер сглаживал углы, дисциплинированно являлся на все партийные банкеты, на которые его приглашали как и. о. директора местного Музея, и старался быть на дружеской ноге со всеми, кто имел в городе хоть какой-то вес. Он был кавалером Железного креста, который надевал по любому поводу. Но основная причина того, что модернистскую коллекцию "Кайзера Вильгельма" не особенно критиковали, заключалась в том, что в тридцатые годы Музей перестал быть культурным центром Лоэнфельде. Вот в 1904 году, когда он был новеньким брильянтом в ее сокровищнице… Теперь же он был осколком прошедшей эпохи, и даже имя его отдавало пылью веков. Здание, построенное в стиле вычурной эклектики, теперь, в век строгого классицизма и героической помпезности, казалось нелепым и даже пошлым. Местный житель покажет вам ратушу (точнее, забавные часы на ее башне), сверкающую новенькую фабрику термометров, розовую, много повидавшую на своем веку гостиницу, построенную в 1632 году и недавно отреставрированную, городской парк с огромными дубами и живописными прудами с большей гордостью, чем Музей с его коллекциями пыльных книг, картин и окаменелостей. Сосредоточенные в центре старинные особняки семнадцатого и восемнадцатого веков с их прелестными резными балкончиками вишневого дерева были куда привлекательней эксцентричной постройки, расположенной к тому же чуть дальше, чем предполагала пешая прогулка, на неестественно тихой аллее, где бюргерские особняки и сады прятались за рядом декоративных деревьев как раскормленные члены какого-нибудь снобистского клуба.

Вот почему после «отставки» герра Киршенбаума в тридцать четвертом на Музей и на то, что в нем хранится, никто не обращал внимания, что, хотя и было несомненно во благо, раздражало герра Штрейхера и огорчало его заместителя. Они разрывались, им одновременно хотелось и привлечь к Музею внимание специальными выставками, плакатами, рекламой, и залечь на дно, лишь открывая и закрывая двери в положенные часы. В итоге выбрали последнее; в местной прессе даже не было сообщения о приобретении Кандинского. В сложные времена лучше не высовываться.

В итоге любое действие стало казаться им почти что преступлением, а частые визиты члена СС не могли не встревожить. Герр Хоффер прекрасно это понимал. Выслушав его доклад, герр и. о. директора оживился — восторг штурмфюрера СС Бенделя по поводу Ван Гога полностью подтверждал его подозрения. Герр Хоффер не стал упоминать про вероятность того, что фотографии картин покажут фюреру, так как это была очевидная шутка.

— Уникален, — повторил герр Штрейхер. — Нехорошее слово. Что-то мне не очень нравится эта история.

— Полагаю, беспокоиться не о чем. Как и многие другие амбициозные юноши, он метит в министры культуры, но…

— Нам очень даже есть о чем беспокоиться, — воскликнул герр Штрейхер и сунул прямо под нос герру Хофферу номер «Таймс». Номер был вчерашний. Из-за внезапных резких движений табачный дым, столбом стоявший в непроветренном кабинете, заклубился.

— Боюсь, я плохо читаю по-английски, — как всегда сказал герр Хоффер и, как всегда, добавил, что учился в Оксфорде. Герр Штрейхер размахивал перед его носом «Таймс» с той же регулярностью, с какой называл герра министра Геббельса Черным Карликом, а маршала Геринга куратором телевидения.

— Kronprinzen Palast закрыли. По приказу Руста, — и он со стоном показал на статейку, обведенную красным карандашом.

— Понятно. Из-за Барлаха?

— Из-за того, что они сумасшедшие, вот отчего! Если бы они торговали в бакалее, то от их сумасшествия страдали бы мешки сушеных груш, и все было бы в порядке, но в правительственных креслах — это катастрофа!

Герр Хоффер планировал съездить и посмотреть новенький зал Барлаха и все прочие новинки. Он уже выяснил расписание поездов и договорился с Сабиной — ей хотелось походить по столичным магазинам. Эрнст Барлах был его любимым авангардистом. Как ни крути — скверная новость.

— Шлеммера уже сто лет нет в экспозиции, — продолжал герр Штрейхер, меряя кабинет шагами. — У них был целый зал Бекмана — и от него избавились. Клее остался только один. Герр директор Ханфштангль — двоюродный брат Эрнста Ханфштангля, любимчика фюрера. Но для этих маньяков даже это не аргумент!

— Ну и ну. Подумать только, Кандинский говорил, что грядет "эпоха великой духовности", одна из величайших в истории.

— Мне вчера сообщили по телефону.

— Притом еще в двенадцатом году.

— Генрих, не отвлекайтесь! — И. о. директора хлопнул по стеклянной столешнице; герр Хоффер не удивился бы, если бы она разбилась. — Звонили из Дрездена, но я не поверил, пока не увидел черным по белому. Притом не в партийном издании!

— Герр Штрейхер, по-моему, не стоит повышать голос.

— Наш Ван Гог в опасности, Генрих. Умоляю, присматривайте за этим Бенделем. Не нравится мне это его "уникален".

— Вас там не было. Может, он ничего такого не имел в виду. Многие любят Ван Гога, даже самые уважаемые люди. Его привила на немецкой почве группа «Мост», и теперь Ван Гога любит каждый уважающий себя человек со вкусом. Кстати, я тоже его люблю. И он в самом деле уникален.

— Но, мой дорогой Генрих, не каждый человек со вкусом будет торчать по полчаса у одной картины! — Герр Штрейхер выбил трубку о железное мусорное ведро. От этого звука герр Хоффер вздрогнул. — Это ненормально. Он одержимый. Он положил на него глаз. Разумеется, Черный Карлик в курсе, что наш Ван Гог в двадцать раз уникальнее чего угодно. Единственная картина, где художник изображен за работой!

— Ну, это пока тема для дискуссий…

— Генрих, не разыгрывайте наивного дурачка. Черного Карлика не волнуют ваши споры. Он, между прочим, сам книги пишет.

Герр Хоффер не понял, было ли это очередной странной шуткой, но на всякий случай улыбнулся.

— Бендель обещал не выдавать нашего Ван Гога министру Геббельсу. Они встречаются на следующей неделе.

— Выходит, вы все-таки говорили о Черном Карлике?

— Пожалуйста, герр директор, не повышайте голос!

Откуда-то из тьмы настоящего заговорила Хильде Винкель. Герр Хоффер открыл глаза. Кровь у нее на губе и компрессе засохла, как будто написанная широкой кистью.

— Моя сестра живет в Гисене, — говорила Хильде. — Учится на биолога. В прошлом году в канун Рождества она с двумя подругами зубрила лекции по гистологии, загодя купив себе на обед по две свиные котлеты. Все талоны потратили. Не успели котлеты зажариться, началась тревога. Ее подруги похватали котлеты, чтобы слопать их в подвале, а сестра сказала, что съест свои после налета, как положено, за столом, с ножом и вилкой. Убрала их в кладовую и спустилась в убежище.

— Надеюсь, история не слишком грустная, — перебила фрау Шенкель.

— Не слишком. Когда они поднялись наверх, не было ни дома, ни котлет. Гисен стерли с лица земли.

— И это, по-вашему, не грустно?

— Дайте ей закончить, — проворчал Вернер.

— Она стояла, смотрела на километры и километры развалин и думала: "Боже мой, почему я не съела котлеты?"

Все рассмеялись.

— Хорошо еще, не задохнулась, — сказала фрау Шенкель. — В Гамбурге многие задохнулись прямо в подвалах.

— Из-за пожара. Задохнулись угарным газом, — пояснил Вернер.

— Да какая разница, — огрызнулась фрау Шенкель. — Задохнулись, и все тут.

— Вот поэтому мы и сидим у выхода, — мягко сказал герр Хоффер. — Если что, мы можем быстро выйти.

Вернер фыркнул.

— Представить себе не могу, чтобы эти несчастные не тешились теми же заблуждениями.

— Какие несчастные?

— В Гамбурге.

— Не понимаю, о чем вы говорите, герр Оберст, — пожаловалась фрау Шенкель. — Как бы я хотела, чтобы вы говорили по-немецки, как все мы.

— Давайте сменим тему, — предложила Хильде Винкель.

Новую тему никто не предложил. Герр Хоффер докурил сигарету. Теперь из головы не шли котлеты. Жирные, сочные, с горчичкой. И к черту Бенделя. Прожаренные, проперченные, сервированные на листке салата. Его мама до болезни приправляла котлеты черным перцем и помидорами, а вот горчицей — никогда.