Последний роман - Владимир Лорченков

Румыния штыками сгоняет депутатов первого Великого Национального собрания, объявляет его недействительным, и прежних депутатов — особенно коммунистов и жидов — вытаскивают из здания, а тех, кто упрямится, стреляют прямо у стены. Бойня у парламента. Времена еще вегетарианские, так что пристрелили всего восьмерых, — среди них и папеньку Оленьки Статной, — а оставшихся разогнали по домам, бедняги даже сфотографироваться не успели. Снимают других. Сто один депутат, — набранные по городу из случайных людей, — принимают решение о присоединении Бессарабии к Румынии. Позируют с достоинством. Дедушке Первому понравилось. Позже он не раз жалел о том, что сделал, особенно когда пришли Советы и многих из тех, кто помогал румынской администрации, искали и расстреливали, и ему приходится прятаться. Избегает пули. От голода, правда, не убедишь, так что депутат Великого Национального Собрания, вынутый из постели шлюхи, Дедушка Первый умирает от голода на железнодорожном вокзале Кишинева много лет спустя. Другой депутат Собрания, Григорий Котовский, бежит с красными смутьянами из румынской тюрьмы — это очень просто, румын легко подкупить — и останавливается в Тирасполе, где создана Автономная Молдавская ССР в составе Украинской. Грише дают коня, и он сколачивает отряды, и вновь становится необычайно популярен, потому что у него красивая шашка, у него красивая портупея, у него новая легенда. Готовит походы. Ни Котовский, ни Румыния, ни Москва, ни Бессарабия, ни минуты не сомневаются в истинном назначении этой АССР. Площадка захвата.

Дедушка президента Молдавии Воронина, — равнодушно глядящего на погром правительства, парламента и президентского дворца в апреле 2009 года, — тоже жалеет. Ненавидит Советы. Говорит об этом в интервью румынскому корреспонденту, который в 1942 году опрашивает жителей Бессарабии, вновь занятой румынскими войсками, как им жилось при Советах. Хреново, режет дед. Плачет, поет «Миорицу», обниматься лезет, кажется, он просто пьяный, думает румын с неприязнью, но записывает все дословно и статья выходит в оккупационной газете. Шестьдесят лет спустя эту статью перепечатывают оппозиционные издания Молдавии с заголовком «Дед коммуниста номер один ненавидел коммунистов». Коммунист Молдавии номер один, президент Воронин, глядит на дымящиеся здания в центре города. Варвары бесчинствуют. Ему все равно, он уже заключил контракт на реконструкцию зданий с самим собой и выделил себе 10 миллионов долларов. Пусть их. Воронин глядит на Кишинев с десятого этажа здания президентского дворца, и ни о чем не беспокоится: ходы наверх перекрыты, а в толпе и правда много провокаторов от властей. Как и от оппозиции. Молдавия. Здесь все всегда и во всём замешаны. Сорока метрами ниже, в фундаменте президентского дворца, замурованы кости расстрелянных противников разгона Великого национального Дворца. В 1918 году здесь была протестантская кирха и в ее подвале румынские войска, в ночь после присоединения Бессарабии, прикончили всех противников этого «шага в будущее». Набралось с сотню. Что за ерунда? Внизу какой-то парень волочит за собой не монитор, не стул, не клавиатуру или сейф, в надежде распилить попозже, а большой кусок… картона… бумаги…? Президент Воронин, заключивший контракт с самим собой, и укравший, в стране, по версии оппозиции, все, что только можно, а по версии своих сторонников, почти все, что можно — перегибается через карниз под напряженными взглядами охраны, и говорит, вот черти, ну что за воровской народ, даже фотографии воруют. Охрана хохочет.

Григорий не дурак, — понимает, что время его уходит, и революционных романтиков сменят те, кто умеют подшивать дела в папочки, а он, Котовский, не из их числа. Подумывает смыться. Вполне возможно уйти с отрядом в Турцию, вспоминает он свою давнюю идею, но и в Турции сейчас неспокойно, тем более, что товарищи большевики помогли этому их Кемалю-паше прийти к власти, и даже, говорят, сам Фрунзе поехал в туретщину военным советником. Чудны дела твои. Приходит пакет из Москвы. Котовскому, разбои которого большевики упорно считают борьбой с царским, а после белогвардейским, режимами, следует организовать несколько отрядов, способных в течение длительного времени к автономным походам вглубь вражеской территории. Велено Троцким. Котовский много слышал об этом удивительном человеке, превосходном ораторе, и поэтому его огорчает суконный стиль письма, все эти «следует организовать», «войти в расположение». Как-то… сухо! Было бы куда лучше, мечтательно думает Григорий, выйдя во двор дома на берегу Днестра — видна оккупированная Бессарабия, — если бы приказ был написан языком пламенным, революционным. Приказываю перейти Днестр! И в атаку, и без всяких там… Вот было бы здорово, вздыхает Григорий и ласково улыбается черноногой белозубой молдаванке, вынесшей ему таз с водой для утреннего умывания. Грудастая. Григорий даже и не вспоминает девицу Анестиди, и вообще, эти несколько лет после революции, так изменившие уклад жизни края, отодвинули события дореволюционной жизни как будто в далекое-предалекое прошлое. При царе значит при царе Горохе. Руки Котовского плещутся в тазу словно два переполненных жизнью карпа, рядом с тазом падает спелый абрикос, разбрызгав от удара о землю сочную мякоть и сладкий запах, и Григорий вдруг с удивлением думает: а ведь жив до сих пор, полон жизни, полон сока, значит, судьба моя жить долго и счастливо. Молдаванка улыбается. Идет в дом. Ну, и Григорий за ней. Денщик Котовского глядит им вслед пустыми глазами, и отворачивается, чтобы вечером отписать в очередном докладе, что товарищ Котовский пренебрегает поручениями из центра, и проводит время в буржуазных удовольствиях, в то время как… Стучит машинка. Стучит телеграф. Стучат провода. Стучит боек по бумажной ленте, и человек с козлиной бородкой в Москве, слушая расшифровку сообщений, хмурится недовольно и мнет подбородок. Гражданская война вот-вот кончится, и все, что нужно сейчас там делать, так это не провоцировать румын, а сколачивать отряды и готовить, готовить, готовить, а еще один Махно нам не нужен. Прекратить вольницу.

На следующий день Котовский решается уходить, потому что понимает: его пытаются опутать организационными проблемами по рукам и ногам, лишить опоры среди его вольницы, заодно и вольницу присмирить. Уйдем в Персию. Поняв это, Григорий радуется, и думает, что вот она, жизнь-то настоящая — только начинается, и будет это вольная скачка по персиянским просторам во главе верного отряда с белозубой девчонкой за спиной. Велит собираться. Отряд думает, что их поведут на столкновение с какой-нибудь белогвардейской бандой из-за Днестра, которые время от времени приходят, чтобы пограбить Левобережье, как они — Бессарабию. Котовский не объясняет. Дойдем до границы, там все растолкую, думает он, и пишет в ответ Москве бодрую телеграмму, что, мол, все отлично, выхожу на плановую зачистку территории юга от банд… столкновения… вооружения… Чекисты смеются. Наивный как дитя, Котовский — дитя наивной Бессарабии, — собирается, когда ему приносят записку от какой-то дамы, встреча с которой изменит в дальнейшем всю его жизнь. Так, по крайней мере, говорится в записке. Провинциальная романтика. Конверт пахнет духами, это невероятно модный в том, 1922-ом, году, аромат из Франции, разработанный некоей мадам «Шанель». Подделка, конечно. Но запах волнует. Мог ли он устоять? Бессарабский Робин Гуд ведет свой отряд мимо Одессы, и, оставив их под городом, на день покидает расположение отряда, чтобы встретиться на пляже с таинственной незнакомкой.