Полынный мед (главы из романа) - Юрий Самусь

Отпустили нас, когда уже смеркалось.

Но мы еще успевали в баню!

Вот и помчались галопом к помывочному комбинату номер шесть. Потому как, если ни в этом гадюшнике чертям пьянствовать, то где еще? Успели. Пива, правда, уже не было, но мы не расстраивались. Заранее водки у таксистов прикупили.

В общем, в бане мы наконец чертей увидели… после второй бутылки. Только вот беда — черти какие-то неправильные оказались. Ты им, стало быть, про клад талдычишь, а они тебе рожи корчат или же в стакан с водкой нырнут, да давай там плескаться. И ведь слова не вытянешь с гадов, как ни старайся. А потом до меня дошло, что это и не черти вовсе, а их детеныши. Сопляки еще. Что с них возьмешь?

Ну, мы и плюнули на них да домой подались. Только от бани отошли, как нас опять в ментовку забрали.

Гога тогда совсем рассерчал.

— Зачэм, — говорит, — вы людям жыть нэ даёте. Шлы мы сэбэ тыхо, ныкаго нэ трогалы, а вы, как шакалы, нам рукы выкручывать?

— Трогать вы не трогали — это правда, — сказали нам в милиции, только вот, может, объясните, почему вы голые и с тазиками?..

Проснулись утром в вытрезвителе. Голова гудит, будто я с колокольни до сих пор не слез, язык к небу присох, не отдирается, будто его "моментом" приклеили, в мозгах — вавилонское столпотворение.

А Гоге — южному человеку, хоть бы хны. Лежит, на меня смотрит, злой, как собака.

— Ещё одын такой дэнь, — угрюмо говорит он, — и я нэ выдэржу.

Да как заревет в три ручья. Мне даже жалко его стало. Но тут я опять вспомнил про клад и сразу голова перестала болеть, язык отлип и в мозгах прояснилось.

— Представляешь, — говорю Гоге, — золота у нас будет не меряно, бриллиантов с сапфирами. Разбогатеешь, кооператив откроешь, купишь себе "волгу".

— Зачэм мнэ Волга, Чёрное морэ куплю.

Вот такой он, Гога…

А потом нас отпустили. Как только Гога за постой в вытрезвителе заплатил, так нас и выперли в три шеи.

Идем мы с ним по улице, каждый свою думу думает, вдруг музыка как грянет, аж мороз по коже. Гляжу — а то похороны. Катафалк по улице катит, а за ним народ идет, угрюмый, но почему-то пританцовывающий.

Оказалось, бухгалтер Стройсвойтреста в ящик сыграл, вот теперь его в последний путь всем городом и провожали. Ты же знаешь, как Сруля Исааковича у нас любили. Коль трешки до зарплаты не хватало, к кому обращались? Вот то-то. А уж он никому не отказывал, всем взаймы давал. А ты с ним что, не сталкивался разве? Ну, даешь! Стало быть объясняю в чем суть дела. Ты у него одну сумму берешь, а возвращать должен поболее. За это его люто и любили.

Ну, мы с Гогой в хвост пристроились и давай тоже пританцовывать. Я ведь Рабиновичу пятью баксами был обязан, а вот за Гогой целый четвертак числился.

Но главное потом было, главное, произошло, когда я вдруг вспомнил, что, штудируя справку библиотечную, наткнулся на любопытную фразочку из журнала "Человек и религия". Звучала она приблизительно так:

"Черти могут принимать обличья умерших, прежде всего, живших неправедно. Они могут проникать внутрь мертвеца и после этого умерший как бы оживает".

Я об этом Гоге и выложил, тот даже просиял весь. И давай мы тогда локтями работать. Пока до кладбища дошли, у самого гроба оказались, даже близких родственничков оттеснив. Те на нас косятся, понять ничего не могут. Жена Сруля так вообще глазами жрет, наверняка думает мы не больше и не меньше муженька ее покойного внебрачные дети. А мы вида не подаем, к усопшему приглядываемся. Вдруг шевельнется…

Так до самой могилы мы и дошли во главе колонны, если не считать, конечно, самого Рабиновича.

Уже и раввин возле гроба побегал, уже и речь кто-то прощальную двинул, а мы все стоим, глаза вылупив.

А потом, черт бы Гогу побрал, показалось ему, что у Сруля веко дергается. Гога как заорет да и прыг в гроб. Я за ним. Боже, что тут началось! Бабы верещат, мужики врассыпную, а у кого долги солидные, орут во все горло:

— Добейте его, добейте гада!

Так мы в очередной раз оказались в ментовке.

Тут уж наши доблестные охранники правопорядка не выдержали, допрос учинили с пристрастием. Меня лампочку заставили вкручивать, а Гогу посмотреть, почему вода из-под умывальника течет. В общем, мы и раскололись. Так что теперь нам клад обязательно надо найти, мы ведь теперь не только на себя работаем. Понимаешь? Черта поймаем, душу из него вытрясем. Что? Нет у него души? А какая разница. Не может же быть, что на просторах нашей огромной Родины, на одной шестой, можно сказать, части суши ни одного клада не завалялось. Не верю. От Бреста до Камчатки все перерою, а найду, иначе эти гады почки мне отобьют окончательно. И так уже кровью писаю. Ну да ладно, отвлекся я несколько.

Отпустили они нас, но сперва данные дали о пустующих домах. Впрочем, нам всего один подошел, в котором бабка Агрофена жила, что неделю назад на площади самосожжением занялась, крича перед смертью о неверии своем в Иисуса. Мол, не мог он такого бардака в городе допустить. Так и умерла со словами в глотке: "Аллах акбар! "

В ее дом мы и решили наведаться. Взяли фонарики, веревку покрепче и пошли.

А Агрофена жила на самом краю города, ты, пожалуй, ее и не припомнишь. Она когда-то маком приторговывала. Да не тем, что бублики посыпают. Ну да, откуда тебе знать.

Так вот, пришли мы к ее дому ближе к полуночи. Темно, как у негра… хм… сам знаешь где. Ни луны на небе, ни звезд хоть каких. Лампочки тоже на столбах не горят, народ посвинчивал давно дефицитную сию роскошь. Правда и в прежние времена, на окраинах у нас не особо ярко было, а сейчас вообще…

Посидели мы малость с Гогой у забора, огляделись, прислушались. Вроде все тихо. Даже собаки не брешут. Замогильная тишина — иначе и не назовешь.

А нам хоть бы хны, даже зуб ни один не клацнул. После допроса с пристрастием мне теперь и в аду будет весело.

Отодвинули мы одну штакетину, пролезли во двор. Глядим, а из-за прикрытых ставенок свет слабый пробивается.

— Ага! — шепчу я Гоге. — Не зря пришли. Видать, черти здеся игрища свои устроили. Ну, мы сейчас их и накроем. Ты у окна стой, а я от двери зайду. Разом и вломимся.

Подобрался, я значит к двери на цыпочках и, тихонько крикнув Гоге: "Давай!", — ногой в дверь — бац. Она с петель и на пол — шлеп.

Врываюсь. Гляжу, Гога рыбкой через окно летит, головой проломив и ставни, и раму, и стекло заодно. Впрочем, краем глаза это вижу, потому как гляделками своими на старуху пялюсь. Кроме нее в комнате — ни души, не считая меня и Гоги. И чем-то мне эта старухи не нравится, больно уж она на покойную Агрофену смахивает. Прям таки портретное сходство.

А Гога, не разобрав, что к чему, орет:

— Ложись, гады! У меня граната.