Родная речь - Йозеф Винклер

На обложке иллюстрированного журнала «L'Europeo» — Папа в спортивном костюме. «Божественный атлет» — гласит подпись под фотографией. На площади Святого Петра появляются две монахини, у одной — распятие на связке ключей, за ними идет голый по пояс рабочий с Библией под мышкой. На ступени лестницы, ведущей к собору Святого Петра, я вижу двух пчел в корчах агонии. Я сажусь на ступень и не менее двух часов жду, когда они замрут в полной неподвижности. Мимо проходят двое чернокожих, они направляются к усыпальнице пап. Девушка в красном, молитвенно сложив руки, стоит у надгробия Папы Иоанна XXIII, он лежит в саркофаге, на нем — красные одежды. Какой-то мужчина возле гробницы держит на руках ребенка с соской во рту, который внимательно рассматривает розы. Несколько немок приникают губами к гробу Иоанна Павла I. Одна из них целует кончики своих пальцев, освященных прикосновением ко гробу. Юноша лет восемнадцати встает на колени перед усыпальницей и целует каменную плиту. Какой-то ребенок прикладывает ухо к боковой стороне гробницы Иоанна Павла I. «Господь выше и больше того, что о нем сказано и написано» — так называется доклад, который состоится сегодня в Риме. У малосимпатичного мужчины на перекрестке я спросил, как пройти на Пьяцца дель Пополо, однако первое впечатление оказалось обманчивым, он только и ждал, как бы быть полезным кому-нибудь. У магазина, где продают джинсы, на улице, впадающей в Пьяцца дель Пополо, какая-то женщина вытирает бумажным платком кровь на ноге. Мимо проезжает полицейская машина с траурным венком на крыше. Женщина в машине заламывает руки, взвизгивают тормоза и покрышки, автомобили, что спереди и сзади, резко останавливаются, и я в ужасе от того, что ничего не случилось. Если я порой испытываю счастливое чувство близости к смерти, то при этом ощущаю, однако, неимоверную жизненную силу, когда с крайним напряжением ножных мышц мне удается выскочить буквально из-под колес машины, с визгом тормознувшей на бульваре Бруно Буоцци. Я послал матери открытку со снимком собора Св. Петра. Над куполом храма как бы парит голова Папы. Я ходил в парк Боргезе и наблюдал у колоннады мальчиков легкого поведения. Они стояли в окружении такси и прочих автомобилей. Я видел заморенные лица, женственные движения, кокетливое подмигивание, при ходьбе — старательное раскачивание тощими бедрами. Ко мне подъехала какая-то машина, сидевший в ней парень высунул из окошка руку с сигаретой: «Fiammifero?» — «Purtroppo signore!»[12] Он покатил дальше. В смятой сигарете я увидел его отчаяние. Мне пришел на память Пазолини. Про свою вражду с отцом он сказал, что не чувствовал к нему ничего, кроме ненависти, пока, взявшись за перо, не понял, что эта ненависть — не что иное, как любовь, затаенная даже от самого себя. Какой странный сумрак притеняет эту римскую улочку! Может быть, такой у нее цвет кожи? Сворачивая в нее, видишь двоих совсем юных чернокожих, сидящих прямо на мостовой. В негритянском квартале я видел белую женщину, которая шла по улице, держа под мышкой пластмассового негритенка. Сжимая ладонью железный прут, я чувствовал, как большой палец нащупывает кончики четырех других. Когда я писал эти заметки, мальчишка-официант указывал мне на дверь взмахом руки, каким обычно отгоняют мух. Ему приходится постоянно подчиняться приказам, а теперь, в час закрытия, он сам может приказывать. И в этот повелительный жест он вложил все приказы, которыми его подстегивали весь день и весь вечер.

Подобно тому как другие закрепляют на головах карнавальные маски, я стягиваю на затылке тесемки посмертной маски с ее вечной улыбкой и хожу по ночному городу. Полицейские останавливают меня, задавая один и тот же вопрос: «А что это за маскарад?» Они спрашивают, кто я и чем занимаюсь. Они спрашивают, куда я иду, и навязывают свое покровительственное сопровождение. «Если вы не оставите в покое меня, законопослушного гражданина, совершающего ночные прогулки, если не прекратите досаждать мне, тогда я вместе с вами отправлюсь в полицию». — «А это что на вас надето? Что за штука?» — «Это — посмертная маска». Тут один из них вытягивает антенну из своей рации, и вот уже за мной и моей мертвой улыбкой устремляется белый «фольксваген» с мигалкой. У меня на обеих руках выше локтя имеются желтые полоски с тремя черными точками, сидя за пишущей машинкой, я работаю вслепую.

Ассистент, преподаватель философии, стоя за кафедрой третьей аудитории, листает какую-то книгу, он узнает, что десятки глаз изучают эстетику его самолюбования, наконец он поднимает голову и, прежде чем произнести в качестве приветствия заготовленную цитату, окидывает взглядом своих наблюдателей. Я направляюсь к выходу, к широкой стеклянной двери, она напоминает стенку ландшафтного аквариума, только за ней двигаются не рыбы, а вышедшие на улицу студенты, профессора, чиновники канцелярии, ассистенты и паркующиеся автомобили, похожие на декоративных разноцветных рыбок, которые медленно сплываются и встают в ряды. За евангелической церковью я вижу, как играют в футбол глухонемые. Вот один из них забивает гол, товарищи обнимают его, я вижу, как они порываются кричать и от радости кувыркаются на траве площадки. Когда мяч оказывается в сетке ворот, я, стоя у ограды, вскидываю руки. Судья, тоже глухонемой, подняв указательный палец, назначает пенальти, одни игроки возмущенно жестикулируют, другие радостно бьют в ладони и шлепают себя по бедрам. Я буквально заливался слезами, они катились по щекам, капали с подбородка на кроссовки. Я вижу, как глухонемой с цифрой девять на футболке пытается подозвать своего товарища, машет руками, подпрыгивает и хлопает в ладоши. Игроки гуськом устремляются к кабинкам, там они примут душ и переоденутся. В одном из клагенфуртских общежитий я видел, как глухонемой парень встает под душ, берет мыло и поворачивается ко мне спиной. Он показывает мне выступы позвонков, ложбинку между лопатками, ягодицы, затем вновь поворачивается, и я смотрю на его член. Волосы на голове лежат гладкой пленкой, это — югославский гастарбайтер, который живет в отделении для подсобников. Он оттягивает крайнюю плоть, намыливает головку члена и подставляет ее под струи. Резким движением головы я стряхиваю с волос воду так, что брызги летят ему в лицо. Он намыливает меня, поглаживая мой торс, а я сую мыло ему под мышку.

Тетка живописца жила с кардиостимулятором в груди. Не ее ли посмертная маска говорила со мной нынче ночью? Однажды она расстегнула рубашку и указала на свою неестественно выпуклую грудь. «Здесь, внутри, — сообщила она, — кардиостимулятор, эта маленькая машинка поддерживает во мне жизнь». Художник сидел напротив тетки. Я смотрел на его мясистые волосатые ладони. Фиксируя каждый волосок, я взглядом приподнимал его, выдергивал и вновь сажал в крохотную лунку. Я встаю на ходули, надеваю маску с немеркнущей улыбкой и отправляюсь на кладбище, где обхожу детские могилы и читаю надгробные надписи. У меня даже не хватает мужества жить с улыбкой на лице, а один приговоренный к смерти пишет в последнем письме, что встретит смертный час улыбкой. Изобретатель гильотины доктор Ж. Гильотен говорит о гуманизированной казни. Он утверждал, что в тот момент, когда нож отсекает голову преступника, тот испытывает лишь ощущение освежительной процедуры. Я знаю одного осужденного на смертную казнь, который на пути к эшафоту даже одобрил судью, вынесшего такой приговор. Он просил Бога, чтобы этот судья отправил на казнь еще многих и многих, дабы сам приговоренный на небесах или в преисподней мог находиться в обществе, состоящем исключительно из казненных. Иначе, говорил он, я буду чувствовать себя одиноким, ведь среди тех, кто умер естественной смертью, я не смогу жить ни на небесах, ни в аду. Правда, он и на земле не мог ужиться с людьми такого рода. Недаром он убил одного из них, и, разумеется, зверски, как принято писать в газетных заголовках. Одна из посмертных масок разбудила меня сегодня ночью, я уж и не знаю, какая именно, у меня их пять или шесть десятков, я вынужден искать ее в процессе своей писательской работы, а иначе мне не уснуть, руки у меня связаны, подобно тому как сложены на груди руки покойника, когда я разглядываю посмертную маску эмбриона в материнской утробе. Телевизор с помощью кабеля подсоединен к сонным артериям людей, это — их электрокардиостимулятор с цветным изображением и двумя австрийскими программами. Они видят гомосексуалиста, убивающего девочек, вводя один палец во влагалище — как описывает комиссар полиции, — другой в заднепроходное отверстие, а затем изо всех сил сжимая пальцы до тех пор, пока жертва не испустит дух. Горничная, работающая в богатом доме, по приказу матери убийцы-маньяка укладывает трупы девочек в мешок, нагружает их еще и камнями и топит в реке. Персонажи моих сновидений выходят по ночам из моих уст и располагаются на ночлег под одеялом. Утром они просыпаются вместе со мной, а потом встают в ряд на моем письменном столе, приняв вид синтетических кукол. Я разрезаю ножницы, я расстреливаю ружье, я иду в анатомичку, добываю там лоскутья кожи и пишу на них любовные песни. Я думаю о распятом Спасителе, я заклинал его сойти с Креста и лечь рядом со мной. Пусть сбросит поясную повязку, снимет страшный терновый венец, чтобы я мог утишить губами боль его кровоточащих ран на голове. Помните же о детях, которые видели своими глазами, как врач копается блестящими инструментами в материнской груди, помните о детском кулачке, разбившем стекло и зовущем расколотые очки отца. Помните о двух толстых пуповинах в сарае священника, там никогда не раздавался крик новорожденного, там не поднялся ни один золотой колос из уст покровительницы новорожденных, Марии, ни один теленок не был там привязан передними ногами к лошади и проволочен по петлистой тропе, ни один кровавый ангел из моего детства не шевелил там крылами, и не было молнии, павшей в ноги тому сараю, чтобы начать молиться. Почтальон разносил по домам заголовки, гадюка сама себя отравила, прежде чем пчела ужалила ее в голову и умерла, потеряв жало. Я слащу сахар и солю соль, я даю пить воде, а звериному мясу бросаю человеческое под самые лапы. Мать держит в ладонях два куриных яйца, она чувствует, как тепло яиц разливается по жилам. Я вижу, как в лесу начинают расти в землю все ели моего отца, исчезая прямо на глазах. Я варю поварешку и поддеваю острием вилку. Я рожаю пластмассовых кукол, чтобы родители, достигнув детского возраста, могли бы поиграть ими. Блудный сын обретет в себе отца и, вернувшись, будет принят им с распростертыми объятиями. Урожай уберет себя сам, косуля сразит выстрелом рога, повешенные в охотничьем домике проститутки выйдут на ночную службу в одеждах монахинь. Христианину не придется мечтать о папском престоле, чтобы почувствовать близость к Богу. Все фразы во всех книгохранилищах вновь овеществят себя и разыграют все, что было, а главное, чего не было. Жертву мы осудим на пожизненное заключение, а убийцу оплачем и почтим букетом горицвета. Утробные младенцы будут рожать матерей. Из кончиков волос вырастут лысые головы. Рыбы закинут сети для ловли людей. Ловец человеков будет искать Бога в себе, а находить во мне. Все это исполнится, когда людоеды будут пожирать уже не людей, а животных.