Надежда - Андре Мальро

По достоверным данным, в Алькасаре находились семь кадетов военного училища, шестьсот заложников: девять десятых — женщины, одна десятая — дети и свыше тысячи фашистов.

Струя пламени из огнемета, светившаяся в темноте, почти долетала до бойцов и орошала потолок, стену напротив и пол, двигаясь достаточно медленно, словно действовавший огнеметом фашист старался все время держать на весу длинный столб бензина. Ограниченный дверным проемом, этот прогибающийся пылающий столб не мог задеть ни правую, ни левую стены подземелья. Бойцы выплескивали воду на стены и на потрескивающее пламя с яростным ожесточением, но Эрнандес все же чувствовал, что при всем том они ждут момента, когда в дверях покажутся фашисты, и по тому, как некоторые жались к стенке, он чувствовал, что они готовы отступить. Люди боролись со стихией, их борьба не имела никакого отношения к войне. Пылающая струя пробиралась вперед, бойцы поливали стены, вокруг слышались плеск воды о камень, клекот пара, слышался адский кашель, сотрясавший людей, которым перехватывало горло от едкого запаха бензина, слышалось жутковатое приглушенное шипенье огнемета. Пламя бурлило все ближе, исступление бойцов нарастало в его голубоватых судорожных языках, отбрасывавших на стены гроздья обезумевших теней, и ошалевшие призраки дергались вокруг близких к помешательству живых людей. И люди были менее реальны, чем эти сумасшедшие тени, чем этот удушливый туман, превращавший все в силуэты, чем дикий клекот воды и пламени, чем отрывистые, как лай, стоны обожженного.

— Я ничего не вижу, — вопил он, прижимаясь к полу, — ничего не вижу! Унесите меня!

Эрнандес и Мерсери схватили его за плечи и оттаскивали в сторону, но он все вопил: «Унесите меня!»

В дверях появился сам огнемет. Негус стоял у косяка, прижавшись к стене, держа в правой руке револьвер. Едва только медь огнемета показалась из-за двери, Негус схватил ее всей ладонью левой руки (его взлохмаченная грива размылась голубым ореолом в свете бензинового факела) и тотчас отдернул ладонь, кожа которой осталась на металле. Пули летели со всех сторон. Фашист отскочил наискосок, чтобы направить огненную струю Негусу в грудь, огонь почти коснулся цели; Негус выстрелил. Мечущий пламя ствол со звоном упал на плиты пола, переместив все тени на потолок; фашист пошатнулся, огнемет ярко высветил снизу его лицо — это был офицер, уже в годах. Затем тело офицера скользнуло мимо Негуса, очень медленно, как в кадре замедленной съемки, и он рухнул головою прямо в огонь; струя бензина заклокотала, голову отшвырнуло, словно пинком. Негус повернул огнемет в обратном направлении: все исчезло в абсолютной темноте, только впереди виднелся подземный переход, полный дыма, в котором темнели силуэты бегущих.

Бойцы беспорядочной толпой ринулись в коридор, куда теперь била струя голубого пламени, крики и выстрелы смешивались в оглушительную неразбериху. Вдруг все погасло, кроме двух фонарей у кого-то в руках, керосинового и электрического.

— Они прекратили подачу бензина, когда увидели, что огнемет у нас, — сказал в темноте чей-то голос. И добавил, после секундной паузы: — Я знаю, что говорю, я возглавлял пожарную команду.

— Стой! — крикнул Эрнандес тоже из глубины коридора. — У них баррикада в конце.

Негус вернулся обратно. Бойцы зажигали фонари.

— Выродком по своему желанию не станешь, — сказал Негус Эрнандесу. — Дело решилось в четверть секунды. Ему хватило бы времени навести огнемет на меня, прежде чем я успею выстрелить.

Я смотрел на него. Нелепая штука — жизнь…

Видно, нелегко сжечь заживо человека, когда он на вас смотрит…

В коридоре, ведшем к выходу, было черно, только в самом конце тускло светлел прямоугольник дверного проема. Негус закурил сигарету, те, кто шли сзади, все разом последовали его примеру: возвращение к жизни. На мгновение огонек спички или зажигалки высветил лицо каждого; затем все снова погрузилось в полутьму. Они шли к залу музея Санта-Крус.

— Над облаками какой-то самолет, — оповестили их крики в зале.

— Что нелегко, — снова заговорил Негус, — так это не колебаться, понятное дело. Вопрос секунд. Два дня назад француз вот тоже отвел огнемет. Может, этот же самый… И не обжегся, но и того не убил. Француз говорит, он это дело знает, в того, кто на тебя смотрит, огнемет не нацелишь, это точно. Не решишься… Все-таки не решишься…

Каждый день кто-нибудь из офицеров интернациональной авиации заходил в оперативное управление и иногда — в госбезопасность. Маньен почти всегда посылал Скали; благодаря своей образованности Скали без труда находил общий язык с офицерами из главного штаба военно-воздушных сил, которые все почти служили в армии до республики (Сембрано и его пилоты — статья особая). Скали без труда находил общий язык со всеми, включая госбезопасность, — вся его фигура, пока еще коренастая, но из таких, которым суждено расплыться в старости, излучала проницательное добросердечие. Он в той или иной мере приятельствовал со всеми итальянцами эскадрильи, которые выбрали его своим представителем, да и с большинством остальных летчиков тоже; к тому же он отлично говорил по-испански.

Сейчас его срочно затребовали в полицию.

Вход в здание охранялся пулеметчиками. Близ кресел с раззолоченными вогнутыми спинками, надменных и пустовавших, переминались с ноги на ногу люди со смиренными лицами горемык, характерными для всех войн. В небольшой столовой (из особняка, куда недавно вселилось армейское отделение госбезопасности, ничего не вывезли) между двумя конвоирами психовал Серюзье, приятель Леклера, более чем когда-либо оправдывая свою кличку Летучий Лопух.

— А, Скали, это ты, Скали! Ну, старина!..

Скали подождал, пока он отжужжит.

— Я думал, мне кранты! Кранты, старина!

Поскольку при Скали был служащий госбезопасности, конвойные, стоявшие по бокам Серюзье, немного отодвинулись в сторону, но он не осмеливался чувствовать себя свободнее.

— Ну и шлюхи здесь, старина, ты себе не представляешь!

Даже сидя, он, со своим безбровым лицом и бегающими черными глазами — точь-в-точь как у Пьеро, — напоминал мотылька, ошалело мечущегося в запертой комнате.

— Секундочку, — сказал Скали, подняв указательный палец. — Начни с самого начала.

— Понимаешь, вот: девчонка подцепила меня на Гран-Виа. Что она говорила, не знаю, но смысл был тот, что она умеет всякое разное. Ну я и говорю: «Ты итальянским способом умеешь?» — «Si»[59], — она мне в ответ.

Я, значит, пошел с ней, да, но только я приноровился, смотрю — она хочет по-обычному. Ну уж, нет! Договорились, что итальянским способом, я ей говорю, значит, итальянским. Она не хочет понять. Я тогда говорю — это надувательство. Стал одеваться, а она звонит по телефону на испанском. Заявляется толстенная шлюха, она меня не понимает, я ее. Толстенная все показывала на девочку, та тоже была нагишом и очень ничего, и вид у толстенной был такой, будто она хочет мне сказать: «Чего же ты, давай!» Но я-то знал, что девочка ни в какую. Ну, я объясняю толстенной, что не в этом дело, а она решила, я хочу их обжулить. И не думай, что мне так уж нужно, чтобы обязательно итальянским способом, не в этом суть! Нисколько мне не нужно! Просто не терплю, чтобы меня водили за нос; и никогда не допущу. Ты согласен со мной или нет?

— Но почему ты очутился здесь? Не за похотливость же тебя забрали все-таки?

— Ну вот, толстенная видит, я ни в какую, она тоже звонит. Ну, думаю…

— …Вот сейчас заявится третья, еще толще…

Теперь Серюзье знал точно: Скали посмеивается, все кончится хорошо. Когда Скали улыбался, все его лицо смеялось, и веселый прищур, уменьшавший ему глаза, подчеркивал мулатский склад его физиономии.

— Знаешь, кто заявился? Шесть типов из ФАИ, все при винтовочках. Этим-то, думаю, чего нужно? Давай им объяснять мою ситуацию: не я просил, она сама предложила. С одной стороны, я знал, что они против проституции, значит, и против девочки; с другой стороны, они все добродетельные, значит, скорее всего против итальянского способа, по крайней мере в принципе, вегетарианцы несчастные! Хуже всего, что я по-испански ни бе ни ме, а то ведь так-то мужчина мужчину в этой ситуации поймет, сам знаешь. Но чем дальше я объяснял, тем больше эти ребятки хмурили морду. Старина, гляжу, один лезет за револьвером. Чем громче я ему ору, что да, господи, я же не делал итальянским способом, тем хуже шли дела. А обе шлюхи орали: «Итальяно! Итальяно!» Только их и было слышно. Мне в конце концов неловко стало, серьезно, старина. И тут пришло мне в голову показать этим типам из ФАИ мое удостоверение, оно на испанском. Ну они и привели меня сюда. Я добился, чтобы позвонили на аэродром.

— Какое обвинение ему предъявлено? — спросил Скали по-испански служащего госбезопасности.