Страсть - Дженет Уинтерсон

Наверное, он и сам себя потерял.

Если говорить обо мне, то я по прежнему греюсь в церкви зимой и на гребнях теплых стен летом, моя дочь умница и обожает следить за тем, как падают кости и ложатся карты. Я не могу спасти ее ни от дамы пик, ни от какой-нибудь другой карты; когда придет время, она вытянет свою судьбу и проиграет сердце. Девушке с огненными волосами ничего другого не остается. Я живу одна. Так лучше, хотя мои ночи не всегда одиноки. Все чаще хожу в Игорный дом, чтобы увидеться со старыми друзьями и бросить взгляд на стеклянный ящичек с двумя белыми руками он по-прежнему висит на стене.

Неслыханно ценная вещь.

Я больше не переодеваюсь. Никакой краденой формы. И лишь изредка чувствую касание той, другой жизни - жизни в тени, от которой я отказалась.

Это город масок. Сегодня ты один, а завтра другой. Вчерашний наряд стал тебе узок. Ты можешь искать себя сколько угодно; если у тебя есть ум или деньги, никто не будет тебе мешать. Этот город построили на уме и деньгах, и мы питаем слабость к тому и другому, хотя они не всегда идут рука об руку.

Я беру лодку, выхожу в лагуну, слушаю крики чаек и думаю о том, где окажусь, скажем, лет через восемь. В той же нежной темноте, которая скрывает будущее от слишком любопытных. Я утешаю себя, что окажусь не там, где я сейчас. Внутренние города обширны, но их нет ни на одной карте.

А что делать с неслыханно ценной вещью?

Теперь, когда она снова вернулась ко мне? Теперь, когда я получила отсрочку, которую могут предложить лишь россказни и байки?

Рискну ли я поставить ее на кон еще раз?

Да.

Apre.s moi, le deluge*.

______________

* "После меня хоть потоп" (фр.). Фраза, приписываемая французскому королю Людовику XIV. - Прим. пер.

Это неверно. Были утонувшие, но кое-кто утонул и раньше.

Он переоценил себя.

Странно, что со временем человек начинает верить в мифы собственного сочинения.

На этой скале меня почти не трогает то, что происходит во Франции. Какая мне разница, если я - дома, спокойно живу с матерью и друзьями?

Я обрадовался, когда его сослали на Эльбу. Быстрая смерть сразу бы сделала его героем. Не то, что просачивающиеся донесения о том, что он прибавляет в весе и пребывает в паршивом настроении. Эти русские и англичане не дураки они не стали причинять ему вред. Просто унизили, и все.

Теперь, после смерти, он снова становится героем, но это никого не волнует, потому что он уже не может повторить сделанного.

Я устал раз за разом выслушивать его биографию. Он приходит сюда, такой же маленький, каким был при жизни, и переворачивает мою комнату вверх дном. По-настоящему и радуюсь ему, только когда у меня в комнате сидит повар. Повар боится его и тут же уходит.

Каждый из них оставляет здесь свой запах; Бонапарт пахнет курами.

Я продолжаю получать письма от Вилланели. Отсылаю их обратно нераспечатанными и никогда не отвечаю. Не потому, что не хочу думать о ней. Я каждый день смотрю в окно и разыскиваю ее взглядом. Но я должен отвадить ее, потому что от нее мне слишком больно.

Когда-то - наверное, несколько лет назад - она пыталась заставить меня покинуть это место, но не для того, чтоб я остался с ней. Она хотела, чтобы я снова оказался в одиночестве, как раз когда я почувствовал себя покойно. Я не хочу больше одиночества, но и на мир я уже насмотрелся.

Внутренние города обширны, но их нет ни на одной карте.

Она пришла в день смерти Домино, но я не видел его. Он сюда не приходит.

Утром я проснулся и, как обычно, пересчитал все, чем владею: Мадонна, мои тетради, этот рассказ, моя лампа и фитили, мои перья и мой талисман.

Мой талисман растаял. В лужице осталась только блестящая золотая цепочка.

Я поднял цепочку, накрутил ее на пальцы, растянул и стал следить, как она соскальзывает с них змеей. И тут я понял, что он умер, хотя не знал, как и где это случилось. Я надел цепочку на шею. Я был уверен, что она заметит ее, когда придет, но она не заметила. У нее блестели глаза, а руки звали убежать с нею. Я уже убегал с нею, пришел в ее дом, как изгнанник, и остался у нее ради любви. Дураки всегда остаются ради любви. Я дурак. Я восемь лет торчал в армии, потому что кого-то любил. С другого было бы довольно. Но я оставался еще и потому, что мне некуда было идти.

Здесь я остаюсь по собственному выбору.

Это очень много для меня значит.

Кажется, она думала, что мы сможем добраться до лодки, и нас никто не схватит. Она что, сумасшедшая? Мне бы снова пришлось убивать. Я не смог бы сделать этого. Даже ради нее.

Она сказала, что родит ребенка, но не захотела выйти за меня замуж.

Неужели такое возможно?

Я хочу жениться на ней, а ее ребенка у меня не будет.

Нет, проще не видеть ее. Я не всегда машу ей рукой. У меня есть зеркало. Когда она проплывает мимо, я отхожу от окна. Если светит солнце, я вижу в зеркале проблеск ее волос. От него солома на полу начинает светиться: наверное, так выглядели ясли, в которых лежал Христос, - величественно, скромно и очень необычно.

Иногда с ней в лодке сидит ребенок; должно быть, это наша дочь. Интересно, какие у нее ступни.

Если не считать моих старых друзей, я здесь ни с кем не разговариваю. Не потому, что они сумасшедшие, а я нет, а потому что они быстро отвлекаются. Трудно заставить их сосредоточиться на чем-то одном, но если мне удается добиться своего, это не всегда то, что меня сильно интересует.

Что меня интересует?

Страсть. Одержимость.

Я познал и то, и другое, и мне известно, что грань между ними тонка и жестока, как венецианский стилет.

Когда мы в ту лютую зиму шли пешком из Москвы, я верил, что иду туда, где лучше. Верил, что поступил правильно, оставив позади все грустные и мерзкие вещи, которые так долго мучили меня. У каждого из нас есть свобода воли, говорил мой друг-кюре. Воли что-то изменить. Я не слишком верю в гадания и ворожбу. Я не Вилланель, я не вижу ни скрытых миров у себя на ладони, ни будущего в туманном шаре. Но как быть с цыганкой, что перехватила меня в Австрии, перекрестила мне лоб и сказала: "Скорбь в деяниях твоих и одинокое место"?

Что ж, скорби в моих деяниях хватало, а если бы не мама и друзья, это место было бы самым одиноким на свете.

За моим окном кричат чайки. Раньше я завидовал их свободе, завидовал чайкам и полям, что тянутся вдаль, отмеряя расстояния - одно за другим. Всему естественному уютно на своем месте. Я думал, солдатская форма сделает меня свободным, потому что солдат любят и почитают, они знают, что случится завтра, и неопределенность их не мучает. Думал, что делаю благое дело, освобождая мир и в то же время освобождаясь сам. Миновали годы, я преодолел расстояния, которые не может представить себе ни один крестьянин, и обнаружил, что воздух во всех странах одинаков.

Все поля сражений похожи друг на друга.

О свободе слишком много говорят. Она похожа на Святой Грааль. Мы взрослеем, слыша о нем, он существует, мы уверены в этом, но у каждого - свое представление, где его искать.

Хотя в моем друге-кюре было слишком много мирского, он нашел свою свободу в Боге. Патрик находил ее в смятенном разуме, где водил дружбу с гоблинами. Домино говорил, что она - в настоящем, в том единственном мгновении, когда можешь быть свободным, но он редок и неожидан.

Бонапарт учил, что свобода лежит на остриях пик его солдат, но в легендах о Святом Граале никто не завоевывал сокровище силой. Однажды добродетельный рыцарь Персиваль пришел к разрушенной часовне и нашел то, чего не заметили другие, просто посидев на месте. Теперь я думаю, что свободный человек - не тот, кто могуществен, богат, уважаем или свободен от обязательств, но тот, кто способен любить. Любить кого-то так, чтобы забыть о себе хотя бы на миг, - вот что такое свобода. Мистики и церковники говорят, что для этого нужно забыть о своем теле и его желаниях и перестать быть рабом собственной плоти. Но умалчивают, что мы можем стать свободными только через плоть. Что страстная любовь к другому человеку возвышает нас куда надежнее любого божества.

Мы пресные люди, и наше стремление к свободе - это стремление к любви. Если бы нам хватило смелости любить, мы бы не так ценили войну.

За моим окном кричат чайки. Мне нужно накормить их. Я оставил кусок хлеба от завтрака, чтобы отдать им.

Говорят, что любовь порабощает, а страсть - это демон, и что многие люди неспособны любить. Я знаю, это правда, но знаю и то, что без любви мы бредем по темным тоннелям жизни ощупью и никогда не видим солнца. Когда я полюбил, то словно впервые посмотрел в зеркало и увидел себя. Я безмерно удивился, подняв руку и коснувшись своих щек, шеи. Это был я. А когда я рассмотрел себя и привык к мысли о том, что это я, то уже не боялся ненавидеть свои недостатки, потому что захотел быть достойным того, кто держал зеркало.

Впервые увидев себя, я увидел мир и понял, что он разнообразнее и прекраснее, чем мне казалось. Как большинство людей, я радовался теплому вечеру, запаху пищи и птицам, стрелой взмывавшим в небо, но я не был ни мистиком, ни церковником и не ощущал экстаза, о котором читал в книгах. Я тосковал по чувству, однако не мог ничего высказать. Мы постигаем слова "страсть" и "экстаз", но они остаются плоскими на страницах. Иногда мы пытаемся эти страницы перевернуть и прочесть, что написано на другой стороне. После этого каждый может рассказать о женщине, борделе, опиумной ночи или войне. Мы боимся. Боимся страсти и потому смеемся над слишком сильной любовью и слишком пылкими любовниками.