Дневник электрофикатора - Владимир Михайлович Шарик
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Силы мои на исходе, если б не поддержка Карла, то я б уже согласился подписать все бумаги, которые подсовывает мне следователь, что бы прекратить все издевательства и моральные, и физические. Но Карл говорит, что не надо этого делать, ибо ты признаешься в том, что не делал, а, во-вторых, я своей подписью подставлю под удар других людей. Поэтому держусь, но не знаю, что это мне даст.
Инженер Рокотов вот написал письмо товарищу Сталину, то его через несколько дней вызвали на допрос, и в камеру занесли, так как сам он не мог ходить. Прошло еще пару дней и его вообще забрали с нашей камеры. Все в страхе сидят, ибо не знают, что с ними будет завтра. Не знаем, что делается там, на свободе, ибо нет никакой связи с внешним миром: ни передач, ни газет, ни журналов. Священник продолжает молиться в своем углу, а нам добавили еще молодого лейтенанта за то, что он рассказал в кругу своих друзей анекдот, который задевал высшее руководство. Он удивлялся еще, кто б мог сделать донос, ведь все были хорошо знакомы. Карл заметил, что такое нынче время, если б человек не донес на него за клевету на строй, то на него бы завели дело за не доносительство.
Тюремные будни шли своей чередой, когда однажды утром прозвучала команда: "Леднев, с вещами на выход." Я даже не понял, что происходит, когда Карл толкнул меня в плечо и сказал, что меня вызывают, и стал помогать собирать вещи. Я попрощался с ним, с другими арестованными , священник перекрестил меня, хотя я был не верующим, но это не возмутило, даже как-то успокоило, словно, ангел хранитель появился над моей особой. Меня повели по длинным коридорам, но не к следователю, а в канцелярию, где за столом сидел важный чин с тремя шпалами. Он пригласил меня сесть.
– Должен сказать, – начал он,– что обвинения, которые против вас выдвинуты не подтвердились, и мы вас освобождаем из-под стражи. Но вы не должны иметь обид на наши органы, потому что они стоят на страже Советской власти, и должны тщательно проверять все факты, лучше десять человек проверить на лояльность власти, нежели пропустить одного врага. Вы согласны со мной.
Я только махнул головой, потому что у меня перехватило дыхание от его слов, а на глаза лезли слезы.
– Только сейчас вы должны подписать одну бумагу.
У меня снова сжалось сердце, что я думал, что потеряю сейчас сознание.
– Не бойтесь,– успокоил он меня – это вы подпишите обязательство в том, что вы нигде, и никому не будете рассказывать о том, что здесь происходит. Вы ведь не собираетесь разглашать?
– Нет, – выдавил я из себя.
– Тогда прочитайте и подпишите.
Я прочитал и подписал дрожащей рукой.
– Все. Вы свободны, – он вызвал конвойного и сказал, что бы он выпустил меня на свободу. Я шел и ничего не соображал, только слышал, как щелкают многочисленные запоры и замки, которые открывал конвойный. Наконец-то последняя дверь и свет ударил мне в лицо, а за мной захлопнулась тяжелая дверь. Я сначала застыл, ноги, словно, ватные были, а потом сорвался и побежал, побежал и так почти до самого дома. Квартиру открыла мама. Конечно, она бросилась мне на шею, затем на шум вышла Оксана, и тоже повисла на шее.
Мама повела меня на кухню, она смотрела на меня, и не могла поверить, ибо оттуда, обычно, не возвращались. При этом она всё шептала: " Какой ты худенький. Какой ты худенький. Что они с тобой сделали?" Она предлагала мне что-нибудь покушать, но я говорил, что не надо. Я просто хотел сидеть, смотреть на них, и слушать их рассказы. Как они ходили по разным инстанциям, что бы узнать, где я и что со мной. Однако, ничего не объясняя их отправляли домой. Оксана даже попала на прием к Екатерине Павловне Пешковой, рассказала суть своего дела, она обещала помочь. Но спустя несколько дней сообщила, что ничего не может поделать, ибо я замешан в каком-то крупном антигосударственном заговоре. Пыталась Оксана пойти на прием к Орджоникидзе, даже к Калинину, но там сказали, что делами арестованных они не занимаются – идите в НКВД и там всё выясняйте.
Я же рассказал свою историю, о том человеке рассказал, благодаря которому я очутился на свободе, ибо я не сомневался, что своим освобождением я обязан Ивану Филипченко, и мне его надо найти, что бы поблагодарить его.
Вечером пришел папа, он тоже очень обрадовался моему освобождению. Я заметил, что он как-то осунулся, постарел резко за те дни, когда меня забрали в тюрьму. Счастливая семья в полном составе села за стол. Оксана и мама постарались, что бы стол был роскошным и вкусным.
17 апреля 1934 года.
Я на свободе. Это сладкое слово – свобода. Мне до их пор не верится, что я на свободе, могу идти, куда захочется, делать то, что мне надо, видеть вокруг себя родных и близких, какое это счастье! Это узнаешь только после того, как побываешь там. Ужасны даже не допросы, не избиения, а то, что тебя закрыли в ограниченное пространство, подавили свободу воли, ты не видишь неба, зеленых деревьев, не слышишь пения птиц. Постепенно твои чувства отмирают, и ты превращаешься в простое животное. Но теперь я на свободе, и как приятно вдохнуть на полную грудь чистый воздух, а не ту смесь человеческого пота, параши, разложения, сырости, нечистот в камере. И я хорошо сознавал, кому я обязан за это, поэтому первым делом я решил разыскать Ивана Филипченко. Конечно, я поехал в редакцию газеты "Правды", где он работал, но там его не было. Мне сказали, что он там не работает, ибо его уволили после того, как арестовали. Хорошо, что вахтерша сжалилась надо мной и дала его домашний адрес, где я и застал Ивана. Он мне очень обрадовался, поставил он чайник, и он рассказал мне свои хлопотания за мое освобождение. Он обратился к Анне Ильиничне Ульяновой – Елизаровой, старшей сестре Ленина, но её усилий оказалось мало, что бы вытащить меня из тюрьмы. Тогда они обратились к Надежде Константиновне Крупской, и только её обращение возымело действие – меня отпустило. Я благодарил Ивана за его помощь, говорил, что никогда
