Над просторами северных морей - Павел Цупко

Потом гудение раздалось снова, приблизилось. Вот рев моторов оборвался, тень самолета на миг закрыла огонь первой бочки и сразу донесся глухой удар о землю.

— Скозлил! — радостно и тревожно вскричали на стоянке.

— Ничего! Землю почувствовал, теперь сядет! — успокоил всех Михайлов.

Глухие удары, потом стуки колец стоек шасси участились, и все вздохнули: эти звуки свидетельствовали о том, что самолет катился по земле.

На стоянке зажглись ручные электрические фонарики. Кто-то притащил «летучие мыши» — все засигналили приземлившемуся. Кто же сел? Очевидно, Кузин. Из улетевшей группы только он имел опыт ночных полетов.

«Петляков» приблизился к стоянке и выключил моторы. Открылся входной люк. Первым на землю спрыгнул сержант Иван Койпыш. За ним вылез техник Гаркуненко. Оказалось, что ночную посадку на Пе-3 произвел… сержант Иштокин!

О том, как летчики спаслись, рассказал Ваня Койпыш.

…Густая мгла захватила экипаж Иштокина еще над Белым морем, и он решил возвращаться, так как своего ведущего не догнал, летел в одиночку. Решение было смелым: оба летчика ночью не летали, самолет к ночным полетам не годился. К счастью, на борту находился опытный Николай Гаркуненко. Он включил подсветку приборной доски и весь полет помогал пилоту следить за режимом работы моторов.

Едва плотный, «кубический», как в шутку называли друзья, летчик показался в люке, его подхватили на руки.

— Дима! — вскричал растроганный до слез комиссар Михайлов. — Ты ж настоящий Чкалов! — Он сгреб низкорослого паренька и расцеловал его в потное лицо. — Чкалов!

Толпа подхватила на руки совершенно обессилевшего пилота и бережно понесла в столовую.

На следующий день 19 сентября 28 транспортов и около полусотни кораблей охранения РQ-18 конвоя бросали якоря на рейдах Двинской губы. Сотни тысяч тонн ценнейших военных грузов, находившихся в трюмах пароходов, благополучно прибыли в порты назначения. Советские портовики не мешкая приступили к их разгрузке. Из Архангельска и других станций на юг помчались железнодорожные эшелоны.

Над портом и районом в небе кружились истребители.

Гитлеровское командование, обозленное поражением у мыса Канин Нос, вечером бросило на внешние рейды Архангельска шестерку, потом еще две девятки пикировщиков «Юнкерс-88». Но еще на подходе к острову Мудьюг немцев встречали истребители прикрытия. Потеряв в воздушных боях два самолета, враги позорно бежали и больше попыток дневных налетов не предпринимали.

Зато ночью отдельные вражеские самолеты появлялись над районом разгрузки транспортов. Они сбрасывали САБы — светящиеся авиабомбы — и при их свете пытались бомбить суда и объекты. У нас ночных истребителей не было. Зато огонь зенитных средств был настолько мощным, что заставлял гитлеровцев поворачивать назад, так и не сбросив бомбы на цель.

Эскадрильи 13-го и 95-го авиаполков перелетели из Энска на базу. Они привезли страшную весть — в районе энского аэродрома при попытках зайти в темноте на посадку разбился экипаж капитана Кузина. Вместе с Георгием Ивановичем погибло все командование второй эскадрильи: штурман Василий Григорьевич Родин и подсевшие к летчикам на перелете в Энск комиссар эскадрильи старший политрук Хоменок Сергей Митрофанович и инженер Лысенко Алексей Иванович.

Судьба экипажа сержанта Киселева оставалась неизвестной. С энского аэродрома были организованы поиски: с рассвета до темноты над тундрой и побережьем рокотали моторы поисковых У-2.

Снова жертвы…

Тусклый свет уходящего дня с трудом проникал в узкие замерзшие окна столовой. Понурившись, за столом скорбно сидели Константин с Кронидом, дальше Устименко с Банцевым, Иван Койпыш и Дмитрий Иштокин, когда раздались шаги, и в помещение вместе с клубами морозного воздуха вошли техники Александров, Жучков, Клюшников и Гаркуненко. Сбросив громоздкие малюскиновые куртки, они направились к столу. Худой и высокий Павел Клюшников подошел к Усенко и повил на стол литровую флягу.

— Вот. Инженер Белан выделил. Нас, старожилов полка, осталось всего ничего. А теперь еще меньше. Помянем?

Устименко нервно встал:

— …Мы с Жорой Кузиным еще там, под Белостоком, клялись дойти до Берлина. И вот! — Он с грохотом подвинул стул. И махнул рукой…

Круглолицый Жучков прошел в раздаточную и вернулся с грудой кружек и чайником. Клюшников открыл флягу, плеснул в кружки. В комнате остро запахло спиртом. Константин поморщился. Худощавое лицо техника вытянулось. Он опасливо взглянул на командира звена.

— Вы против? Нельзя, как члену комсомольского комитета?

Усенко досадливо махнул рукой:

— Члены комитета не люди, да? И потом — обычай. Только тоска от этого станет горше… А она, проклятая, и без спирта душит! — Летчик рванул ворот гимнастерки. Шрамы на его лице побурели от прилива крови. — Каких ребят потеряли! И где? На Западном — там понятно! Но тут?! Тут?! — Он с такой силой грохнул кулаком по столу, что кружки подпрыгнули.

Обойщиков вздохнул, поправил кружки, успокаивающе проговорил:

— Тут, Константин Степанович, пожалуй, посложнее Западного. Там знаешь, где фашисты, лети и кромсай! Отводи душу, мсти за ребят! За Родину! Здесь мы лишены этого…

Клюшников задумчиво разглядывал поднятую кружку.

— Похоронили мы их там, где они разбились. Земля уже замерзла. Пришлось толом рвать… — Он немного помялся и добавил со вздохом: — Да вот и судьба Ананьева с Цехой и Киселевым пока еще неизвестна, Боюсь, что тоже…

— Не спеши, Андреич! — мрачно прервал его Усенко. — Не спеши! Неизвестность — все-таки надежда. Может, они в сей час по этому морозу бредут где-то в тундре. Пусть же им сопутствует удача!.. Будем ждать, А кузинцев помянем! И еще хочу сказать, — поднял кружку летчик, — пусть потом, после войны, кто останется жив, обо всем расскажет людям. О ребятах и о том, как дрались мы с фашистами в этих безлюдных просторах.

Стоя выпили. Некоторые потянулись к чайнику с водой, а Клюшников с шумом выдохнул воздух и в бессилии опустился на стул. Схватившись за голову, тоскливо заговорил:

— Эх, батя! Не верится, что его нет и больше никогда не будет… Понимаете? — повернулся он к Обойщикову. — В тридцать седьмом мы, молодые техники, пришли в полк и попали под начало Лысенко, он тогда уже был инженером эскадрильи. Сколько ж он нам помогал! Сам работал как зверь и нас приучил к этому. Первым приходил на стоянку, уходил последним. Зато матчасть всегда работала как часы! Летчики никогда не жаловались, благодарили!

— Точно! — Носатый Гаркуненко уже раскраснелся. — Мы тогда эксплуатировали тэбэ-третьи[6]. Запустишь моторы, а инженер подойдет и снизу манит пальцем. «Ты что? — кричит. — Оглох? Корова тебе наступила на ухо? Не слышишь, в третьем моторе в шестом цилиндре клапанок постукивает?» И дает разнос по всему алфавиту!.. Душа-человек! Любил порядок и нас приучил. Век не забуду.

— А я помню, — тихо зажурчал мелодичный голос Жучкова, — как в июле прошлого года, когда мы отступали с Борисовщины, под Могилевом нас в каком-то овраге застукали немцы. Орут: «Рус! Капут! Сдавайтесь!» А Алексей Иванович выругался, выхватил гранату, скомандовал: «За мной!» — и первым бросился. Мы — за ним. Так и прорвались…

— А когда эскадрилий перелетели в Кирово под Ельню, он первым тогда сел в «Петлякова» без парашюта. Потом все мы, техники, стали так летать…

— «Батя» звали мы его, а ведь ему недавно исполнилось всего тридцать пять лет! Откуда он родом? С Украины?

— Нет. Из Воронежской области.

Обойщиков прислушивался к разговору, но сам не вступал в него. Потом потянулся к планшету, достал бумагу, карандаш, стал что-то быстро писать. Протянул листок комиссару.

— А Жора Кузин, — добавил Устименко, — наш, из Донбасса. Я из Красного Луча, а он из Докучаевска, есть такой городок в Донецкой области. У него там жена Вика, Виктория, значит. Он показывал мне ее фотокарточку. Всегда носил с партбилетом в кармане.

— Ребята! А Хоменок откуда? Кто знает?

— Как откуда? — уставился на Иштокина бровастый Ваня Койпыш. — Наш, белорус! Из города Речица… Знаете, за что я уважал нашего комиссара? За твердость! Большевик!

— У него где-то семья? Вроде дочь? Вот горе семье…

— Дочь Нелли и жена Анна…

Пришли комиссар Михайлов и адъютант Лопатин. Макар Давыдович принес видавший виды баян.

Усенко, увидев инструмент, оживился, но тут же помрачнел еще больше.

— Вася Родин любил песни. «Ермака» обещал спеть в Берлине у Бранденбургских ворот. Кто ж теперь за него споет?

Михайлов сощурил глаза, рубанул рукой:

— Мы с тобой споем, Константин! Не мы, так другие, но обязательно споем!.. Я сейчас говорил с полковником из штаба ОМАГ. Он рассказал, что Кузин и Киселев появились над конвоем в тот момент, когда два звена «юнкерсов» бросились в атаку на транспорты. Наши соколы разогнали немцев, одного сбили и оставались прикрывать до темноты.