Изломанный аршин: трактат с примечаниями - Самуил Лурье

Потому что император рванул стоп-кран. История остановилась. Последние печатные экземпляры русской конституции, отобранные на обысках, — все 1578 — привезены из Варшавы и сожжены. Уваров дописывает концепцию. Опустите железный занавес. Приготовиться к холодной войне. Кто не спрятался — сами знаете, что́ будет.

§ 9. Интермедия I

Тут, в самую последнюю минуту, когда до начала Застоя оставалось уже всего ничего, в историю литературы (опять поаплодируем её Автору) вдруг вбежал внештатный положительный герой.

Чтобы успеть вне очереди получить по голове.

По большому, серьёзному, задумчивому лицу в пронзительных очках и окладистых бакенбардах.

Молод, строен, родовит, обеспечен, бережно воспитан, умён, учён, религиозен, невинен.

А Наталья Петровна Арбенина ни в какую не соглашалась замуж.

Из-за чего, естественно, жизнь этого Ивана Киреевского потеряла значительную часть смысла. Однако не весь: потому что кроме Натальи Петровны — и маменьки, и папеньки (вообще-то — отчима), и сестры Маши, и брата Петра, и Василия Андреевича Жуковского — он любил ещё и Россию.

На неё и переключился. Спросил сам у себя: вот что́ я, такой грустный, могу сделать для родины прямо сейчас? (На дворе была осень 31 года.) И сам себе ответил: а сделай для неё другой «Телеграф», усовершенствованную модель!

Ну ещё бы: ведь он уже тиснул две или три рецензии — то есть был человек литературы. А из людей литературы только ленивый не хотел издавать журнал типа «Телеграф», но в сто раз лучше. И практически у каждого даже был свой бизнес-план, причём всего из двух пунктов: 1) ответредактор — я; 2) бюджет гарантирован золотом партии.

Согласно теории и практике советской печати.

Жуковскому, например, снилось, что он Максим Горький и организует «Красную новь»:

«Хороший журнал литературный и политический есть для нас необходимость. Я не могу взять на себя издание такого журнала: не имею для того времени, но я мог бы быть наблюдателем за изданием согласно с видами правительства. Около меня могли бы собраться и наши лучшие, уже известные писатели, и все те, кои еще неизвестны, но имеют талант и, начиная писать, желают выйти на сцену, им приличную. В такой журнал могло бы войти и всё европейское, полезное России, и всё русское, достойное её внимания: с деятельной помощию правительства и с его покровительством журнал сей мог бы иметь влияние обширное и решительно полезное. Журнал, издаваемый под моим влиянием, обратил бы общее внимание публики, которая имеет ко мне доверенность; и наши надёжнейшие писатели, по той же доверенности, согласились бы все в нём участвовать. Таким образом, их умственная деятельность была бы употреблена с пользою, и они, без всякого принуждения и опасения, действовали бы в смысле правительства…»

Вяземский воображал себя скорее Эренбургом и предлагал руководству раскошелиться на «Проблемы мира и социализма». С филиалами за границей. Для решительной и последовательной контр-пропаганды на главных европейских языках.

«Для блага государства недостаточно, чтобы действия русского правительства носили характер прямодушия и бескорыстия, проистекающий от высоких чувств и властной руки Того, Кто правит Россией. Недостаточно, чтобы имя Русского занимало почётное место в истории нашего времени и сверкало в нём отблеском Того, Кто представляет это имя на вершине власти и нации».

Привлекать, активно привлекать на свою сторону трудящихся, прогрессивные круги, всех людей доброй воли! Мы слишком застенчивы. Из-за чего и профукали информационную войну:

«Вся европейская пресса встала на защиту Польши, в то время как нашу победу поддерживало лишь безмолвие нашей печати, сознание справедливости и реальность совершившихся фактов».

Между тем при помощи расторопных и преданных СМИ мы могли бы доказать Европе: «…что сотни тысяч наших штыков не являются единственной основой нашего могущества, но что наша мощь покоится на принципах более высокого порядка и что мы сильны лишь потому, что мы достойны быть сильными».

Да и внутри страны подобный печатный орган был бы весьма не лишним. Глядишь, патриотическая общественность сплотилась бы вокруг руководства ещё тесней.

«Публика по своей природе тщеславна: польщённая тем, что с ней заговорили, и знаками внимания, которые проявили по отношению к ней, она бывает удовлетворена и признательна, даже если хотят её обмануть. Насколько же она будет более восприимчива к действиям правительства, если эти действия будут откровенными и прямыми, если она увидит, что власть желает быть понятой и оценённой. Все талантливые люди присоединились бы к этому предприятию: оно собрало бы и поглотило бы в своей деятельности все индивидуальные деятельности, которые теперь проявляют себя изолированно, разобщённо, не сознавая своего призвания; видя, что правительство обходится без них, они иногда противостоят ему и критикуют его. Подобный журнал сразу парализовал бы все фрондирующие и противоречащие элементы среди молодых литераторов, так как открытое правительством поприще для талантов удовлетворило бы честолюбию всех и дало бы возможность развивать способности на законном основании».

Профессор МГУ Шевырев переплюнул и Жуковского, и Вяземского, и вообще проник в будущее глубже всех.

А — рассовать всю лит. продукцию по двум гос. карманам. Учредить сразу два совершенно одинаковых органа: по одному на каждую из столиц; печатать исключительно произведения членов СП и научных работников не ниже доцента; установить твёрдый тариф. И всё. Самая передовая в мире литература готова. Вредные наросты засохнут и отвалятся сами собой.

«Журналы сии представляли бы собою полное выражение успехов русского просвещения в словесности, и ход сей последней совершался бы на глазах бдительного нашего правительства, под его августейшим и беспристрастным покровом, для всех равно милостивым и доступным».

Прекрасный проект. Бенкендорф любил такие: человек прямо и просто высказывает свою мечту. Или две — о пожизненном постоянном доходе и чтобы «Телеграф» не существовал.

А периодические, значит, издания «предлагали бы читающей публике здравые и основательные сведения о ходе наук и словесности у нас в Отечестве и в других странах Европы, в противоположность действиям частных издателей, которых журналы не могут всегда быть, по личным их отношениям, общими средоточиями отечественной словесности. К тому же торговые их виды берут иногда совершенный верх над видами нравственного образования соотечественников, и в сём последнем случае все мнения читающей публики приходят в зависимость от личности журналистов так, что часто непризванный может давать своё направление отечественному просвещению».

Во как. Вот до чего дошло. До нестерпимого чувства идеологической опасности. Пушкин, получается, был прав.

Приличные люди требовали уже в один голос: если не сразу вырвать с корнем хищный сорняк, то хотя бы посадить в губительной для него близости полезный корнеплод с мощной ботвой. Но Бенкендорф так и не удосужился пробежать статью «Партийная организация и партийная литература». А издавать толстый журнал на свои кровные — кто же рискнёт из приличных людей?

Киреевский затеял — тоненький. Расход сравнительно небольшой (15 тысяч), как на непобедимую прихоть. Два номера в месяц, тираж — начнём с пятисот, а там посмотрим. (Набралось 50 подписчиков.) Авторы — все друзья, но какие: Жуковский! Баратынский! Языков! Хомяков! Маменька повесть перевела с немецкого. Брат Пётр — статью из английского журнала. (Раздел «Смесь» составила, полагаю, сестра Маша.)

То есть по составу никак не хуже «Телеграфа». По качеству текстов — как небо и земля. Переводы какие опрятные. И нет этих вульгарных модных картинок.

Приятно взять в руки. Словно игрушку с окуляром: приставил к глазу — внутри культура как живая. Отчего и название изданьица — «Европеец». А программной статьи — «Девятнадцатый век».

Вот она, невинность. Вот она, учёность. Вот они — чаепития в Берлине с Гегелем, в Мюнхене с Шеллингом. Письма оттуда к маменьке: я окружён первоклассными умами Европы!

Казалось бы: вышел из окружения — осмотрись. А ещё лучше — прислушайся. В январе 1832-го слово европеец произносилось на пространстве будущего СНГ примерно как в 1949-м: губная фонема с трудом удерживает слюну. Девятнадцатый же век звучал в злорадном миноре: доигрались, так им и надо.

Киреевский писал эти слова политически неграмотно: без отвращения. В 1949-м с такими тугоухими тоже не церемонились. Но в 1832-м был шанс: а вдруг сначала статью кто-нибудь прочитает. Какой-нибудь не кретин.

А также был шанс ещё более благоприятный: что не прочитает её никто.

Поскольку скучная. Ещё занудней вот этого моего параграфа. Ну как обычно пишут аспиранты философии. Бильярдным кием. А понятия круглыми боками бьются друг о дружку, как шары.