Совместимая несовместимость - Анастасия Комарова

А потом его учеба, разгул студенческой жизни, снова учеба, экзамены, сумасшедшая радость от получения диплома. И это последнее лето в странном, нереальном доме и его странный, нереальный роман с Варварой — той маленькой девочкой, любившей сказки.

Эти дни он, как ни пытался, не мог четко восстановить в памяти. Помнились только ощущения: жара, знойные дни и душные вечера на балконе. Рубашка прилипала к мокрой от пота спине, когда он сажал юную Варвару к себе на колени и долго-долго целовал. Иногда это продолжалось часами. Затекали ноги и все тело, но никто из них не желал первым оторвать от чужого рта распухшие губы. Иногда эта добровольная пытка продолжалась до самого утра, когда они, уже совершенно измученные неудовлетворенным желанием и бессонницей, расходились по своим комнатам, где спали до полудня.

А потом он уводил ее к морю. Они приходили на пустынный, дикий пляж, и там, на жестких, обжигающих каменных глыбах, продолжалось то же самое. С той лишь разницей, что тела их становились мокрыми не от пота, а от соленой воды, которая сочувствующе пыталась охладить их пыл, вывести из затяжной горячки, но, к сожалению, сама была слишком горяча, слишком взбудоражена солнцем и практически лишена своей обычной отрезвляющей прохлады...

А потом он уехал и там, в Москве, уже почти не вспоминал об этом лете, чувствуя лишь смутную, безотчетную тоску о нем. Это было его первое предательство. Правда, тогда он эгоистически думал, что предает лишь себя...

А потом было еще много красивых и страстных женщин, которые дарили ему восхитительные ощущения... Как теперь выясняется, не столь восхитительные, как те, в зачарованном доме тети Клавы. Наверное, потому, что все они чем-то завершились: красиво или не очень, но все же завершились...

Полночи он промучился в жуткой виртуальной реальности, когда от жары начинаешь дрожать, а от холода горит лицо, пока под утро снова не начался ливень. Тогда он вышел на балкон, не опасаясь, что кто-то увидит его в этом состоянии. Лишь полюбовавшись некоторое время на то, как ветер гнет из стороны в сторону кроны деревьев с такой гневной силой, будто хочет совсем оторвать их от стволов, вымокнув до нитки и как следует окоченев, он немного успокоился и только тогда заснул.

Проснулся он, разумеется, снова за полдень.

Теперь он был уже уверен, что в доме снова никого нет. Никого и не было.

Он не спеша проделал все то же самое, что и вчера, но без вчерашнего клокотания чувств — он ощущал себя лунатиком. Да и загадка этого дома перестала быть для него загадкой. Он избавился от неосознанной необходимости подолгу разглядывать изгибы неровных стен и с трепетом поглаживать самые обычные предметы. Он, наконец, разобрался, в чем тут дело, — дом был просто пропитан любовью. Ее запах никогда здесь не иссякал и не мог иссякнуть, потому как любовь-то эта была вечная. Неосуществимая. Неудовлетворенная. Невозможная. Самая что ни на есть вечная любовь. И пополнялось это море постоянно и неизменно все новыми, свежими волнами — иногда цунами, иногда мелкой рябью...

А источниками были они. Они сами — все вместе и каждый в отдельности.

«Вот так-то... — думал Иван, допивая вторую чашку совершенно безвкусного кофе. — Вот так-то. Я разгадал твою загадку, дом. Я раскусил, я разоблачил тебя... Ну и что мне теперь со всем этим делать?»

Потом он пошел гулять. Не сидеть же дома...

Единственное, что его заботило в тот день, — это боязнь встречи, и он инстинктивно выбирал для прогулки места, куда, как ему казалось, они не пойдут. Да, собственно, в глубине души он был уверен, что не встретит их.

В сторону, противоположную морю, от центральной площади вела широкая «центральная аллея» — бессменное место вечернего променада воняющих дешевым одеколоном одиноких самцов в наглаженных кремовых рубашках, грудастых местных гетер и скучающих супружеских пар, выгуливающих перед сном своих беспокойных отпрысков. Витрины в киоске «Союзпечать» были густо увешаны традиционной южной сувенирной безвкусицей — шкатулки из ракушек, ежики из кораллов, картинки на отполированной гальке.

Он купил там небольшую яркую книжку — «Легенды Крыма». И присел на скамейку в самом начале аллеи. Рядом копошились тихие старички шахматисты, гундел настраиваемый старый микрофон на открытой эстраде ресторанчика. Иван раскрыл книжку и погрузился в сумеречный, пугающий, наивный и мистический мир крымских сказаний.

Он прочитал всю книжку, почти не отрываясь, испытывая неожиданную благодарность к ее составителю — волшебным экзотическим кольцом его окружили скалы-близнецы из Гурзуфа, золотая россыпь у Чатырдага, Дивчина-чайка и грустная мисхорская русалка, с каждой новой сказкой все дальше уводя его от реальности. Легенды были красивы — они были поэтичными, они были настоящими, они были колоритными... И почти все они говорили о любви.

«Краткие пояснения к легендам» он читать уже не стал — в них вряд ли нашлись бы ответы на его вопросы. Он захлопнул книжку и закрыл глаза.

Любовь — что это? Это как в тех легендах — когда ты жизнь готов отдать за улыбку любимого человека?

А страсть? Это когда «едет крыша» и ты готов убить за одну лишь улыбку этого человека?

Или это когда болит в паху при одной мысли об этом человеке? Или когда болит — это похоть?

Черт это все разберет!

Что касается его, то к любви в вышеописанном понимании он, видимо, не способен...

Ну, не может он себе представить, просто в голове не укладывается, что за чью-то улыбку он готов расстаться с этой идиотской жизнью, а вместе с ней и с мягким теплом последнего сентябрьского солнца, целующего ему лицо и руки, и со звуками знакомой сентиментальной мелодии, доносящейся из чьего-то приемника...

А из-за улыбки кого-то убить? Тем более абсурд!

Значит, у него получается так: умереть не может, убить не может, при этом есть, спать и работать тоже не может, даже думать не может ни о ком другом, кроме нее, ни о чем другом, кроме того, где и чем они сейчас занимаются...

Последний, чересчур сладкий аромат увядающих роз, окружавших скамейку, иногда заглушали волны острой аммиачной вони из расположенного неподалеку общественного туалета. Сочетание этих запахов вызывало у Ивана неуловимое щемящее чувство — то ли тошноту, то ли грусть.

Иван поднялся, аккуратно положив книжку на скамейку. И побрел вдоль аллеи в сторону тенистого дворцового парка. Входом в него служит широкая каменная лестница; в самом ее центре, заботливо оставленная строителями и садовниками, растет красивейшая, почти в японском стиле сосна с розоватым теплым стволом и широченной раскидистой кроной, которая как куполом закрывает лестницу. На высоких, удобных ветках, словно стража, охраняющая вход в заколдованный лес, восседает пара откормленных линяющих павлинов.

Они сидят прямо над лестницей и тихонько клохчут. Иногда они начинают шевелиться и беспокойно хлопать крыльями, словно курицы на насесте. Тогда на головы гуляющих мягко падают радужные сине-зеленые перья и теплый белый помет.

...В конце концов он устал бродить по парку. Начинался вечер, уютные южные сумерки.

По неширокой дорожке из грязно-белого ракушечника Иван медленно поднимался к дому.

Под ногами твердый, восковой глянец кофейно-коричневых листьев магнолии контрастировал с податливой мягкостью упавших плодов инжира. Вся дорожка была в черно-малиновых пятнах — сбитые ветром, спелые плоды истекали приторным соком. Люди наступали на них, поскальзываясь и чертыхаясь, не задумываясь, что давят нечто живое, еще трепещущее, как вынутое при операции сердце. Доверчиво и щедро открывшее им свою сокровенную глубину с нежно-сладким вкусом сочной мякоти. Попросту упавшее им под ноги.

Разумеется, раньше и он вот так же безжалостно давил бы их, а теперь старательно обходил каждое душистое пятнышко. Это не доставляло никаких неудобств, скорее наоборот — так легче притворяться перед самим собой, будто голова понуро опущена, а плечи ссутулились именно для этого, а вовсе не от той нежной и неподъемной тяжести, что наваливалась на него постепенно и незаметно все эти несколько дней.

Уже подходя к дому, он по привычке и не без усилий поднял голову. И почти не удивился, увидев их на балконе.

Иван остановился и, конечно же, просмотрел до конца этот эпизод, показанный ему, словно в замедленной съемке, словно специально для того, чтобы он мог как можно точнее разглядеть все их грациозные движения, распознать все оттенки их недоступных ему чувств...

Они целовались, стоя у самых перил.

Он нависал над ней, держа обеими руками за талию. Ее рука лежала у него на бедре, но, как раз в тот момент, когда Иван поднимал глаза, ее рука тоже медленно, томно, тяжело поднялась, и он увидел, как Варвара бесцеремонно стаскивает с Мишкиной головы пресловутую резинку, как покорно рассыпаются по плечам его темные густые волосы и как легко он принимает это, не делая никаких попыток помешать ей.