Братья с тобой - Елена Серебровская

Он примолк, а Маша постеснялась спросить фамилию студента. Но вопрос этот хорошо читался на ее лице, и Юлиан Артурович, подумав, сказал:

— Некий Курочкин…

— Игорь? Я с ним училась. Это же негодяй, он и на меня гадости написал, да опоздал: вышло постановление ЦК партии о клеветниках, и самого этого Курочкина из комсомола выгнали.

— А я иное слышал: якобы аспирантуру он окончил.

— Это верно.

— Как же: из комсомола выгнали, а в аспирантуру рекомендовали? Так не бывает.

— Возможно, я тут чего-то не знаю, не до него мне было. Неужели восстановили?

Подумать только, снова Курочкин! Ведь противно его вспоминать, подлец, а всё не обходится без него. Надо же!

Думать о Курочкине не хотелось. Все три дня в Байрам-Али были окрашены каким-то праздничным цветом, были радостны, хотя и напряженны.

От Юлиана Артуровича Маша прибежала домой, к Валентине, счастливая, румяная от волнения. Мальчишки были уже дома, озорные, веселые. Маша угостила их сладкой печеною тыквой, горюя, что нет конфетки. Потом поужинали и легли спать.

Но не спалось. Ждали вечерних сводок. Радио было приглушено, говорило чуть слышно. Валентину разморило, — уставала она со своими сорванцами. Маша тоже стала было уже придремывать.

И вдруг… Кто говорит, что не бывает чудес, что только в кино счастливые совпадения и случайности радуют и удивляют людей? Неправда, никакое кино не сравнится с жизнью по части чудес!

— «От Советского Информбюро, — говорил человек, пригласить которого за стол готова была любая семья в стране: — Войска Ленинградского фронта прорвали кольцо блокады Ленинграда, соединились с войсками Волховского фронта и гонят фашистов прочь…»

— Ура! — закричала Маша, не выдержав и забыв о детях. — Валечка, милая, блокада прорвана! Валечка!

Она уже сидела на постели своей случайной подруги, целовала ее и тискала. И обе, конечно, ревели.

— Костя обещал… Костя намекал в письме, — объясняла Маша сквозь слезы. — Он же не мог прямо сказать, это была военная тайна.

— И именно сегодня! Как хорошо-то! — сказала Валентина, вытирая слезы. — Надо бы отметить, выпить хоть по рюмочке, да я водку сменяла на ячмень, ребятам кашу варить.

— Прости меня, что заорала я, — сказала Маша. — Ты понимаешь, не могла я…

— Что тут говорить! Праздник сегодня, общий наш праздник, хотя из Львова я, не из Ленинграда.

Долго сидели они, обнявшись, две женщины, — вдова военного времени и жена, не знавшая достоверно, не стала ли она сегодня вдовой.

Новогодний сюрприз… Костя намекал именно на это. Но никто, даже Костя, не знал, что новый, 1943 год порадует их семью еще одним подарком. Огромным, бесценным, сказочным. И что первой узнает об этом Анна Васильевна.

Вместе со всеми ленинградцами Анна Васильевна отпраздновала прорыв блокады, поплакала на радостях, и с новыми силами, с еще большим рвением продолжала ходить на работу. По пути из школы она заходила на почту за письмами, — почтальонов давно уже не хватало.

Так пришла она однажды в знакомое почтовое отделение. Было холодно, девушка за деревянным барьером сидела в ватнике и притопывала ножками в валенках.

— Здравствуйте, Любочка! Посмотрите, нет ли там…

— Есть письмецо, Анна Васильевна!

Девушка знала своих клиентов не только в лицо, но и по имени-отчеству.

Вот оно, письмо. От кого это? Она не могла разобрать почерк. Нервно надорвала конверт сбоку, вытянула письмо. Прочитав первую строчку, заплакала, забормотала что-то, прижимаясь лицом к деревянному барьерчику.

Девушка взглянула на нее с тревогой, но вопроса не задала.

Женщина в теплом платке бегала глазами со строчки на строчку.

— Живой! Мальчик мой родной, живой! Я всегда говорила — не может быть! Володенька!

— Сколько хочешь бывает. Пришлют похоронную, а он…

— Известили, что утонул в Ладоге. Но он спасся: прибило к берегу, к рыбакам. Там уже немцы были. Он вступил в отряд партизанский, а сейчас, когда у Невской Дубровки прорывали блокаду, их отряд тоже участвовал. Ранен он, в грудь и шею, но легкое не задето, лежит в госпитале… Сейчас забегу домой — и к нему. Севочка тоже не верил в его смерть.

Она горестно вздохнула. На Севочку тоже похоронная… Мать не верит и в это. Но милость судьбы — повторяется ли она дважды?

Глава 14. Зоя

До войны чувства Маши к родителям дремали где-то в глубинах души, не проявлялись бурно. Да, она любила отца и мать, очень любила. Но они были рядом, они были просто составной частью ее повседневной жизни. Она не привыкла советоваться с ними, решая вопросы своей личной жизни. Была своенравной, «сверхнезависимой», — ей казалось, они не поймут, начнут морализировать, поучать. Ей казалось, что в некоторых вопросах они косны и отстали от жизни. Отец, например, не любил Маяковского и признавал только Некрасова. Мама огорчалась ранним материнством Маши, не понимала ее натуры, требовала рассудка и здравомыслия там, где рассудок выглядел бы как расчет. А расчет Маша презирала.

И — наступила война. И — расстались, судьба развела их в разные стороны. Молодая, здоровая Маша оказалась в глубоком тылу, пожилые, прожившие нелегкую жизнь родители стали воинами-ленинградцами, достойными гражданами города-героя. Но они и прежде были достойны этого города, только Маша об этом не думала.

Гибель отца стала сердечной раной, которая не затягивалась. Это останется раной надолго, может быть навсегда, пока Маше жить.

В гибель братьев она не верила. Логики в ее рассуждениях было, конечно, мало: слишком уж невероятно это — погибнуть, парни нужны родине. Они умны, сильны, даровиты, выносливы. Они хорошие воины, зачем им погибать? Нет, сердце Маши отказывалось принять эти известия. Надо только верить изо всех сил — и братья вернутся.

И вот Володя нашелся! Мамины письма о нем Маша показывала всем знакомым, перечитывала, выучила наизусть. Сева молчал. Погиб — или ошибка? Всё-таки, может быть, не погиб?

Любовь к матери, оставшейся в Ленинграде, стала острой и томительной. Встретиться с мамой когда-нибудь — вот неизъяснимое счастье!

Стояла весна. Закончив вечером домашние дела и уложив детей, Маша неслышной походкой вышла в сад.

Сад был тихий, свежий, весь облитый лунным молоком, — яблони цвели. На черных жестких ветках лежали, словно небрежно набросанные, охапки нежных цветов. Цветы свешивались, скатывались с веток и повисали, не падая. Они были подобны пушистым крыльям, так что казалось: взмахни яблони ветками — и полетят.

Спокойная полная луна выбелила дувал и стены домика, в саду было светло и сказочно.

«Где я? — подумала Маша. — Что со мной? Правда ли это — Туркмения, теплая ночь в апреле, чужой дом? Словно где-то на полустанке, в дороге. Может быть, это сон? Или напротив — вся моя жизнь, что прошла до войны, — сон, сказка, выдумка? Может быть, она мне приснилась? Мой Ленинград, его набережные, поцелуи моего дорогого, моего мужа? Отец, умерший с голоду, моя терпеливая мать? Было ли это, или я прочитала об этом в книге?»

В Ленинграде сейчас тоже апрель, и там полнолуние, если только тучи не застят луну. И там ее мать, мама. Одна в опустевшей квартире, среди вещей тех, кто умер, кого больше нет. Она не захотела эвакуироваться из Ленинграда, написала: «Я тут нужнее». Может, она тоже не спит сейчас и думает о дочке, о Маше. Даже наверное. Маша чувствует это.

До боли, до стона остро почувствовала сейчас Маша свою связь с матерью, с женщиной, давшей ей жизнь и нынче рискующей своей жизнью ежечасно, ежеминутно. Как хочется обнять ее, погладить, поцеловать, побыть с ней хоть минутку! Ну хоть увидеть! Мама! Милая мама, прости мне все мои грубости, непослушание в детстве, резкость мою и подчас бестактность. Прости мне всё это, родная, у меня для тебя накопилось столько нежности, столько благодарности, любви, что даже грудь распирает. Хоть бы нам свидеться когда-нибудь!

Мама… А рядом в комнате на диване спит Машина дочка. Та, что мамой называет ее, Машу. Новая жизнь, новая судьба, новая будущая женщина, мать новых детей, новой дочки, может быть… Жизнь остановок не знает. У Зои своя судьба, свой характер, свои радости и огорчения.

К каждому своему письму бабушке или папе Зоя рисовала картинку: многоэтажный дом, забор, деревья, рядом человек с растопыренными руками. И подпись: Ленинград.

В Ленинграде было лучше: там были Сева и Володя. Они учили ее делать «ласточку», заниматься физкультурой, бегать на лыжах. Здесь на лыжах ни дети, ни взрослые не бегали, — не было снега. В Ленинграде каждый раз в день рождения Зои Сева дарил ей игрушки: специально откладывал деньги со стипендии или из судейских, — он же был судьей по хоккею и по футболу. Подарил утенка в матросском костюмчике, — вспоминала Зоя свое богатство, — фарфоровый умывальник с кувшинчиком, заводной автомобиль. А здесь игрушек не дарили, даже в день рождения.