Звучит повсюду голос мой - Азиза Джафарзаде

Сеид в молчании слушал рассуждения Махмуда-аги, снова оказавшегося в близкой ему стихии музыки.

"Что можно сказать о таком человеке? Ему ничего на свете не нужно, кроме музыки. Музыка - его Лейли, а сам он Меджнун ее..."

- Я поздравляю тебя с такой редкостной находкой, Махмуд-ага...

- За поздравление спасибо, только не говори таким печальным голосом. Хорошо? - Он положил руку на плечо друга.

Слуги незаметно принесли плов и прохладительные напитки.

Когда ужин был закончен, так же быстро и незаметно все убрали. В комнату пригласили высокого молодого человека, смуглолицего и худощавого. Черная чуха была надета поверх ситцевой в цветочек рубахи, из-под белой барашковой папахи выбивались темные густые волосы. Устроив поудобней на коленях бубен, он запел... Локтем правой руки придерживая бубен, легкими касаниями длинных и сильных пальцев отбивал ритм. Прикрыв глаза, он отдался песне всем своим существом. Печальный грустный голос проникал, казалось, в самую душу, будто сердце поэта обнажили и понесли в мир, наполненный слезами и стонами... Тоскующий голос переворачивал страницу за страницей истории трагических судеб, чьих-то несчастий и невысказанных слез. Сеид Азим забылся печалью чужих бед, слезы из глаз его текли и текли...

Внезапно весь настрой музыки изменился. Шушинец кончил повесть о трагедиях и разлуке, в его пении родился бунт, протест против тех, кто был причиной несчастий. Голос постепенно окреп, усилился, превратился в грохот бурно ниспадающего водопада, ударов о берег прибоя разбушевавшегося океана. Он нес поэту надежды и уверенность, осушил слезы, вернул мечты о свободе, вершинах и небесах... Лицо поэта прояснилось.

Новые звучания восхитили всех, ценители и любители музыки высоко превозносили внесенные в мугам новшества, отметили изысканность обработки.

- Отлично, Махмуд-ага, какая свежесть интерпретации!

- Спасибо, Ага.

Знатоки наперебой кричали: "Молодец!", "Хорошо!"... Махмуд-ага смущенно проговорил:

- Не преувеличивайте мои заслуги, успеху способствовали пальцы, заставляющие звучать музыкальные инструменты, и голос несравненного певца.

Музыкант, игравший на инкрустированном серебром и перламутром таре, скромно возразил:

- Уважаемый Махмуд-ага, вы меня извините, я исполнитель, но если хоть что-то понимаю в музыке, должен признать, что ваши добавления в этот мугам изменили его до неузнаваемости, он стал более красивым и выразительным. Я предлагаю всем присутствующим отныне называть это музыкальное произведение вашим именем.

Гости горячо поддержали говорившего. Махмуд-ага по обыкновению сидел, скрестив ноги, поглаживая голову сына. "У мальчика неплохой голос, но он еще совсем ребенок. Сможет ли он когда-нибудь спеть этот мугам так, как мне нравится? Певцом он не будет, но если хорошо научится разбираться в музыке, с меня довольно". Махмуд-ага вспомнил, что сын иногда тайком поет, но никогда не показывал мальчику, что слышал его пение.

Мугам разбередил сердце и воображение поэта. Резкий переход от грусти и безысходности к радостной надежде всколыхнул фантазию:

Ни вина, ни любимой в саду - ничего уже нет у меня.

Что здесь делать? Чего же я жду? Ничего уже нет у меня.

Я в разлуке извелся вконец - утешение где я найду?

К виночерпию с горя пойду - ничего уже нет у меня.

Виночерпий, вино ее уст - вот лекарство одно для меня.

Без него я совсем пропаду - ничего уже нет у меня.

Я и тело и душу свою луноликой отдал до конца.

Чем беду от себя отведу - ничего уже нет у меня.

Что, Сеиду, мне делать в мечети - мечеть навевает тоску.

Я в вине утешенье найду - ничего уже нет у меня.

Как только он вынул из внутреннего кармана архалука тетрадку, в комнате мгновенно воцарилась тишина. Он даже не заметил, кто раскрыл для него пенал и поставил чернильницу. Поэт не замечал теперь ничего. Он писал...

Присутствующие с интересом и почтением взирали на творящего поэта, стараясь не мешать ему ни единым словом или нечаянным стуком. Если бы в этот момент он поднял глаза, то увидел бы приложенные к губам пальцы, призывающие к молчанию...

Его лица коснулись крылья ангела с удивительно родным, до боли родным лицом... "Так лучше, мой поэт... Пусть твоя тяга к веселью и наслаждениям, к земным радостям сменится потребностью к духовному совершенству, к опьянению поэзией. Страсть свою береги для творческого жара. Если верно, что каждому что-то написано на роду, то тебе написано именно это! Пусть поэзия и не приносит тебе славы и благополучия, пиши, мой поэт, пиши! Только бы вино не испортило твой голос и не встало на пути твоих чистых надежд и желаний... Пиши, мой поэт, пиши!" Нежные пальцы феи словно коснулись его лба, ее легкое дыхание ощутили его губы...

Как только поэт оторвал перо от последней строфы и еще хмельным взором только что очнувшегося человека обвел присутствующих, его окликнул Рза-бек:

- Поздравляю, Ага, с написанием нового экспромта!

Давайте посмотрим...

Махмуд-ага запротестовал:

- Нет, нет, мне сдается, что Ага сочинил газель. Я не ошибаюсь?

Вернувшийся к действительности поэт, скромно улыбнувшись, проговорил:

- Да... газель...

- Как я догадываюсь, пение нашего шушинского гостя вдохновило Агу сочинить газель. Так предоставим ему право первому прочесть эту газель.

Возгласами одобрения были встречены слова Махмуда-аги. Молодой певец, багровый от смущения, поднялся и, поощряемый хозяином дома, приблизился к Сеиду Азиму. Он впервые увидел знаменитого уже поэта, чьи газели заучивали наизусть на слух, вторя голосам других певцов. В Шуше о Сеиде Азиме говорили "аристократ Сеид". С сердечным трепетом певец опустился на колени перед любимым поэтом, наклонился и поцеловал руку, протянувшую ему тетрадь с только что записанной газелью. Потом поднялся и вернулся к своему месту. Что-то шепнул на ухо таристу... И вот полилась мелодия мугама вслед за прекрасным голосом, певшим газель Сеида Азима...

Большинство гостей уже покинуло гостеприимный дом Махмуда-аги, осталось всего несколько человек: сам хозяин, Рза-бек, Джинн Джавад и кое-кто из молодых. Сеид Азим, с недавних пор принявший псевдоним Ширвани, то есть "из Ширвана", собрался обсудить с друзьями свои соображения по поводу открытия новой школы. При взгляде на собравшихся у него затуманился взор... Прошло шесть или семь лет с того злосчастного дня, когда они впервые обговаривали открытие школы Рза-бека, а кажется, что пролетели десятилетия... Тогда с ними был Тарлан... Они все были молоды и не знали, что их ожидает... Брошенные временем камни рассеяли их ряды.

Школа Рза-бека погибла под грузом недоброжелательства. Но вместе с тем они духовно закалились, окрепли, жизнь сделала их стойкими. Теперь с ними не мог бы совладать один Закрытый. Они поняли, что им следует держаться вместе, хотя и "закрытые" осознали, что бороться с ними в одиночку не имеет смысла.

Обстановка частично изменилась. Молодые интеллигенты теперь не прятались. Те из них, кто уехал учиться в Россию и в Европу, если не остались навсегда в тех краях и не приняли христианство, то вернулись на родину образованными людьми с новыми идеями... Возвращавшиеся из духовных школ Востока становились моллами, и только немногие из них отказывались от служения культу, как Сеид Азим.

Вернувшиеся из России и Европы объединялись с вольнодумцами, учившимися на Востоке. Каков их удел? Проклятья, ненависть, преследование, укоры, трудности... Но они больше не прятались.

А вот враг вершит свои дела в темноте, исподтишка, окольными путями. Время изменило соотношение сил, изменило позиции. Поэт гнал от себя эти мысли, как наваждение... Он сдержанно начал:

- Речь пойдет о школе, господа...

КЛЯТВА

Сеид Азим вошел в Базар. Как изменилась за последние годы Шемаха! Изменились улицы и площади ее. Одежда людей, устройство лавок и магазинов, даже разговоры местных жителей за эти несколько лет - все претерпело перемены. У большинства городских лавок увеличились окна и двери, сквозь рисунчатые зеркальные витрины широким потоком льется солнечный свет, показывая покупателям и прохожим образцы товаров.

И в одежде горожан бросалась в глаза заметная перемена: изменилась форма традиционной папахи, теперь она чаще всего небольшая, со срезанным острием. Очень многие заказали себе европейское платье: костюмы, сюртуки, даже френчи, наподобие офицерской военной формы. Кстати, в Шемахе и во всем Ширване возросло количество военных, офицеров и солдат. В крае прибавилось переселенцев из России, приезжают путешественники и ученые знакомиться с жизнью закавказских народов. Пока спустишься по улице к Базару, встретишь хотя бы несколько человек в европейском наряде, а раньше таких во всем городе можно было пересчитать по пальцам.

В городе открылось тифлисское отделение школы святой Нины для русских девочек. Дочери местных аристократов с большим удовольствием пошли бы в эту школу, но сами беки понимали, что это будет прямым вызовом местному мусульманскому духовенству - учить своих дочерей вместе с иноверками. Повсеместно возрос интерес к изучению русского языка. Армянских и русских педагогов, преподающих русский язык, старались заполучить к себе в дом и беки, и богатые купцы.