Профессор Криминале - Малькольм Брэдбери

Поведение средств массовой информации регламентировал отдельный параграф. Чрезмерная шумиха вокруг конгресса нежелательна, но, учитывая масштабы и значимость события, умеренный резонанс в прессе допускается. Дабы не создавать помех во время дискуссии, журналистам следует действовать с максимальной тактичностью и соблюдать неписаное правило освещения международных конгрессов: не важно, как звали оратора, важно, что было сказано. Перед отправкой в редакцию все материалы поступают в секретариат, который вносит в них необходимые исправления. По прибытии на место каждому журналисту вручаются персональный релиз и нагрудная карточка с фотографией. Члены оргкомитета и ключевые докладчики селятся непосредственно на вилле Бароло; прочие — представители прессы в том числе — с удобствами располагаются под кровом многоразличных сарайчиков, флигелей, смотровых башенок и охотничьих домиков, коими изобилуют раздольные и живописные угодья.

«Не думала я, что на Западе так серьезно относятся к литературе, — сказала Илдико, когда мы просмотрели все бумаги до последней. — Мне казалось, ваши писатели, кроме разве Джеффри Арчера, помирают с голоду. Иначе чего им было так злиться, когда мы сажали своих за решетку, на казенный кошт?» «На Западе не к литературе серьезно относятся, а к литературным конференциям. Не будь конференций, половина гостиниц бы прогорела. Посылать телеграмму, что мы с тобой приедем, или нет?» «Еще б не посылать! Заодно и с Криминале увидимся. Давай я схожу на вокзал за билетами. Только долларами поделись, ладно? — Я положил несколько купюр на ее протянутую ладошку. — Не густо. Мне ж тоже надо что-то хавать за границей». «Похоже, фонд Маньо позаботится и о твоем пропитании».

«Нетушки, если ты собираешься и дальше жмотничать, выйдет не поездка, а наказанье господне. Разве ты не приютишь меня под крылышком, когда мы окажемся на Западе? Имей в виду, я там в жизни не бывала». «Никогда-никогда?» «Естественно. До реформ я считалась невыездной. Чтоб заслужить право на выезд, требовалось доказать, что ты там будешь тише воды ниже травы. А я доказывала неубедительно. Проклятое прошлое, сам понимаешь». «Понимаю». «Но ты возьмешь меня с собой, возьмешь ведь?» «Возьму, Илдико». «Я помогла тебе выследить Криминале, помогла ведь?» «Помогла». «И я ведь тебе нравлюсь — хоть самую чуточку?» «Конечно». «Так дай мне вон ту сотню баксов, ну пожалуйста!» «Пожалуйста», — сказал я.

В общем, назавтра, рано-рано утром, случайный наблюдатель мог обнаружить нас с Илдико, не слишком обремененных багажом, на одном из будапештских вокзалов. Увы, то был опять не бессмертный шедевр Гюстава Эйфеля, а линолеумный притон, куда я прибыл два дня назад. Вскоре мы заняли места в международном вагоне, который направлялся на юг и на запад, — туда, где вот-вот разыграется грандиозное действо конгресса в Бароло. Замелькали станции с длинными именами — например, Секеш-фехервар или Балатонсентдёрдь, — извилистые глубокие озера и вершины, сверкающие снегом и льдом. Мы пересекли югославскую границу, миновали всяческие ущелья и туннели и сделали остановку в Загребе; несмотря на трагедию, предначертанную городу в будущем, сейчас он был покоен, как зимняя муха. По вагону-ресторану сновали официанты, дребезжали бутылки вина, вплотную придвинутые к оконным стеклам. А мы с Илдико стояли в проходе, путаясь под ногами пассажиров второго класса, и хрустели бутербродами с ветчиной, купленными у перронных разносчиков. Впрочем, скудость этой трапезы с лихвой искупили яства, коими нам предстояло лакомиться в ближайшие дни.

Поезд внезапно вырвался из-под альпийских круч, и выяснилось, что мы движемся не просто в глубь иной страны, но в глубь иного мира. С севера — на юг, с востока — на запад, из сумрака — к ослепительному солнцу и средиземноморской суете. На пограничном пункте Вилла-Опичина наши документы подверглись проверке таможенников, а наличные деньги — валютных карабинеров: мы ведь вступали в преддверие единого экономического пространства передовой Европы. Следующая остановка — Триест; здесь творили Джеймс Джойс и Итало Звево, мир праху их обоих. Затем поезд неторопливо, точно утратив ориентацию, пополз по пригородным равнинам Удине, по Фриули и Ломбардии; он проницал насквозь или оставлял в стороне древние города, бывшие столицы бывших независимых княжеств, пересекал поля рисовых всходов, поля нефтепромыслов, поля сражений. На одном из полустанков к составу прицепили новый локомотив, и мы с небольшим опережением графика прибыли на громадный центральный вокзал Милана, где нас, по нашим прикидкам, должны были встречать.

И действительно — встречали. Не успели как следует сработать тормозные колодки, по платформе ринулись люди в темных костюмах, тыча в окна таблички с каллиграфической надписью «Конгресс в Бароло». Едва мы (по правде говоря, немного сконфуженные) вышли из вагона второго класса, эти люди подхватили наш неказистый багаж — пестренький ученический ранец Илдико, и мой чемоданчик из аэропорта «Хитроу», и... и, в общем-то, все, — покидали на мощные автотележки и отконвоировали нас в главный зал, к раскладному столику, над которым колыхался матерчатый транспарант с той же надписью. «Придумай что-нибудь, скажи, что я твой референт», — бубнила на бегу Илдико. «Придумаю, не беспокойся», — отвечал я.

На подступах к столику нас окружила орава фотографов и общелкала с ног до головы. Скучавшие поодаль музыканты в парадных одеяниях воодушевились и приветствовали нас ликованьем фанфар. При нашем приближении из-за столика с распростертыми объятьями поднялся немолодой прилизанный коротышка. Он был практически лыс и, по странной прихоти, щеголял в темно-синем блейзере и форменном галстуке британских вооруженных сил. Услыхав мою фамилию, он пришел в восторг и ввернул мне рукопожатие. «Ах, бене, бене, бене, английские журналист-ти. Какая чест-та для нас. Вы всех обогнали, кстат-ти. О! Я профессор Массимо Монца». «Кгм, профессор Монца! Позвольте вам представить мою сотрудницу мисс Илдико Хази». Монца протяжно посмотрел на Илдико, изловил несколько ее пальцев и поцеловал: «Красавица, эх?! Вот вам еще красавицы: мои чудесные аспирантины мисс Белли и мисс Уччелло. Знакомьтесь, они будут ублаготворять вас всеми доступными путти».

Мисс Белли и мисс Уччелло выглянули из-за папок и скоросшивателей, высокими стопочками разложенных на столе: эффектные брюнетки с ослепительными улыбками, в безумно дорогих модельных платьях, вырезы которых заканчивались глубоко под грудью и топорщились шарфиками от Гуччи; на смуглых от загара запястьях позвякивали массивные золотые браслеты; черные челки ниспадали на черные глазки. «Экко, релиз!» — вскричала мисс Белли, вручая мне папку. «Прего, карточки!» — воскликнула мисс Уччелло, прикалывая к нашей одежде пластиковые прямоугольники. «Потерпите минут десять, пожалуйста», — сказала мисс Белли. «Основная группа вот-вот прибудет с запада в ошизительном евроэкспрессе», — сказала мисс Уччелло. «И мы сразу рассядемся по лимузинам и поедем на лаго», — сказала мисс Белли. «И вы увидите прославленную виллу Бароло, где обретали приют прославленные поэты всех времен», — подхватила мисс Уччелло. «Приятное, должно быть, местечко», — вставила Илдико. «Ах, си, си, — воскликнула мисс Уччелло. — Белла, белла, мольто белла». «Си, си, беллиссима», — добавила мисс Белли.

Ровно через десять минут на соседнем пути нарисовалась тупорылая, обтекаемая, уродливая морда электролокомотива новейшей модификации — из тех, чьи стежки-маршруты все туже и туже заштопывают дырявый простор Европейского сообщества, — и вдоль платформы Миланского центрального плавно заскользил длиннющий трансконтинентальный поезд. Милан не ударил в грязь лицом. Люди в черном брызнули к окнам купе, демонстрируя новоприбывшим свои плакатики. Фотокорреспонденты прянули на передний край, отпихивая друг друга локтями в поисках удачного ракурса. Духовики колонной двинулись параллельно составу, наигрывая залихватский март. И вот вниз по вагонным ступеням хлынули походные порядки выдающихся писателей, литературных бонз и крупнейших критиков, придирчиво отобранных для конгресса в Бароло, который впоследствии был признан до того конструктивным и знаменательным для судеб словесности, что редкому конгрессу такое светит. Их неподъемные кофры и складчатые саквояжи шустро скопнили и увезли на автотележках, а сами участники, тут и там озаряемые молниями фотовспышек, направились в нашу сторону. «Не упусти Криминале Басло», — пискнула Илдико.

Они двигались прямо на нас. Впереди — группа американских постмодернистов, изрядно траченных временем; один совсем облысел, другой, в очках, халтурно перебинтованных лейкопластырем, стал смахивать на черного реалиста, третий, в синей футболке «Лакост», в белых брюках, с комплектом клюшек для гольфа, заслонялся от объективов обложками собственных книг. На пятки им наступала следующая американская генерация — феминистки: волосы щетинятся ежиком, рогожные брюки от кутюр, носы устремлены в зенит; по мере продвижения феминистки обогнали постмодернистов и возглавили шествие. Далее — молодые авторы из Великобритании, неимоверно застенчивые, в теплых-теплых пальто и шерстяных-шерстяных шарфах. Все они отличались весьма щуплым телосложением, а некоторые — и актуальным небританским происхождением; когда к ним прибулавили карточки, выяснилось, что зовут их Мукерджи, Фаду и Хо, ну или как-то в этом роде. Французов понаехала целая орава: престарелые академики с крепко-накрепко пришитыми к лацканам академическими значками и писатели помоложе обоего пола под защитой темных очков и мешковатых пиджаков с широченными подкладными плечами. За ними теснились литераторы из только что объединившихся Германий, по привычке глядящие друг на друга с недоверием, но со стороны похожие как близнецы: миниатюрные сумочки на запястьях, черные кожаные куртки.