Ледяна колокольня - Степан Писахов

Министеры духу-смелости набрали и прокричали:

– Ваше царьско, пряники-то печатны!

– Как так печатны? Кто дозволил?

Царь заскакал, всем министерам, генералам по зубам надавал. Власть свою показал. Утишился и всем по царской награде привесил. Дух перевел и заговорил:

– Я своим царьским словом приказал: учить – обучайте, а понимать не дозволяйте. Я грамоту дозволяю – понимать запрещаю!

– Ваше царьско, по твоему указу в тот край политиков ссылали. Кабы их на тройках прокатили, оно бы ничего, а они пешком шли и каждым шагом народу пониманье несли.

Царь схватил бутылку с казенной водкой, о донышко ладошкой хлопнул, пробку умеючи вышиб, одним духом водку выпил и царско слово сказал:

– Заботясь неизменно о благе своем, приказываю пряники писаны-печатны опечатать и впредь запретить!

Министеры разными голосами рапортуют:

– Ваше царьско, дозвольте доложить, архангельскому народу нельзя запретить – из веков своевольны. Дойдут пряники писаны-печатны до глухих углов, тогда трудно будет нам. Надо особых людей послать для уничтожения сладкого житья и теплых вод, а народ к голоду повернуть. С сытым народом да с грамотным нам не справиться.

Царь ногами дрыгнул, кулаком по короне стукнул:

– Я умне всех! Сам в Уйму поеду, сам распорядок наведу, сам хорошо житье прикончу!

Царь распетушился, на цыпочки вызнялся, чтобы показать свое высочайшество, да не вышло. Ни росту, ни дородства не хватало.

Два усердных солдата от всего старанья царя штыками за опояску подцепили и вызняли высоко, показали далеко. И… крик поднялся!

Вопят, голосят царица с царевятами, министеры с генералами.

– Что вы, полоумны, делаете? Разве можно всему цароду показывать настоящу царску видимость! Народу показывать можно только золоту корону, что под короной, то не показывается, про то не говорится!

Царь в поход собрался.

– Еду! – кричит, – в Уйму, вот моя царьска воля!

Вытащили трон запасной, поставили на розвальни, дровни узки оказались. Трон веревками привязали.

Стали царя обряжать, одевать, надо царску видимость сделать. На царя навертели, накрутили всяко хламье-старье – под низом не видно, а вид солидно. Поверх тряпья ватный пиджак с царскими знаками натянули, на ноги ватны штаны с лампасами, валенки со шпорами. Сапоги с калошами рядом поставили.

Трудно было на царя корону надеть. Корона велика, голова мала.

На голову волчью шапку с лисьим хвостом напялили, пуховым платком обвязали и корону нахлобучили. Чтобы корону ветром не сдуло, ее золотыми веревками к царю привязали.

Под троном печку устроили для тепла и для варки обеда. Царю без еды, без выпивки часу не прожить.

Трубу от печки в обе стороны вывели для пуска дыма и искр из-под царя для всенародного устрашения. Царь, мол, с жаром!

Все снарядили. В розвальни тройку запрягли. По царскому указу в упряжку еще паровоз прибавили. На паровоз погонялыцика верхом посадили. Все в полной парадности – едет сам царь! В колокола зазвонили, в трубы затрубили. Народ палками согнали, плетками били. Народ от боли орет. Царь думат – его чествуют.

На трон царь вскарабкался, корону залихватски сдвинул набекрень, печать для царских указов в валенки сунул, шубу на плечи накинул второпях левой стороной кверху. Царица со страху руками плеснула, в снег ухнулась и ногами дрыгат. Министеры и все царски прихвостни от испугу закричали:

– Ай, царь шубу надел шиворот-навыворот, задом наперед! Быть царю биту!

От крику кони сбесились, кабы не паровоз, унесли бы царя и с печкой, и с троном, и с привязанной короной. Паровоз крику не боится – сам не пошел и коней не пустил.

Вышел один министер, откашлянулся и таки слова сказал:

– Ваше царьско, не езди в Уйму, я ее знаю: деревня длинновата, река широковата, берега крутоваты, народ с начальством грубоват, и впрямь побьют!

Царь с трона слез, сел на снегу рядом с царицей и говорит:

– Собрать мою царьску силу, отборных полицейских, и послать во все места, где народишко от писаных-печатных пряников сытым стал. Мой царьской приказ: повернуть сытых в голодных!

И подписал: быть по сему.

К нам приехала царска сила – полицейски. Таких страшилищ мы и во снах не видывали. Под шапками кирпичны морды, пасти зубасты – смотреть страшно.

Страшны, сильны, а на сладкости попались. Увидали пряники и с разбегу, с полного ходу вцепились зубами в пряничны углы домов. Жрут, животы набивают. А нам любо: ведь на каждом пряничном углу пусто место али точка, для полицейских – для царской силы та точка.

Много полицейски ели, сопели, потели, а дальше углов не пошли, нутра не хватило, и вышла им точка! Их расперло, ладно – дело было зимой, летом их бы разорвало.

Объелись полицейски, руками, ногами шевелить не могут. Мы у них пистолеты отобрали, в кобуры другого наклали, туши катнули, ногами пнули. И покатилась от нас царска сила.

Царь в город записку послал, спрашивал, как евонна сила действует? Записка в подходящи руки попала и ответ был даден:

«Полицейски от нас выкатились. Царьску силу мы выпинали. Того же почету вам и всем царям желам».

Как я чиновников потешил

Городско начальство стало примечать: изо всех деревень, и ближних и дальних, мужики, жонки приезжают сердиты, а из Уймы все с ухмылочкой.

Что за оказия така? Все деревни одинаково под полицейскими стонут, а уемски все с гунушками, а то и смехом рассыплются, будто спомнят что.

Дозналось начальство. Да наши сами рассказали – не велик секрет, не наложен запрет.

Дело, говорят, просто: наш Малина веселы сказки плетет, песни поет, порой мы не знам, где правду сказыват, где врать начинат – нам весело, мы смехом и обиду прогоням, и усталь изживам.

Дошло это до большого начальства. Большо начальство затопорщилось.

– Как так смешно да весело мужикам, а не нам? Подать сюда Малину, и во всей скорости!

Набрал я всякой еды запас на две недели, пришагал в город к дому присутственных мест, стал по переду, дух вобрал да гаркнул полным голосом:

– Я, Малина, явился! Кому нужон, кто меня требовал, кто меня спрашивал?

Да так хорошо гаркнулось, что в окнах не только стекла – рамы вылетели, в присутственных палатах столы, стулья, шкапы с бумагами подбросило, чиновников перекувырнуло и мягким местом об пол припечатало! Худо бы мне было от начальства за начало тако, да губернатора на месте не было, он по заведенному положению поздне всех выкатился. Поглядел губернатор на чиновников, как те ушибленные места почесывают а встать-подняться не могут.

Губернатор под мой окрик не попал, а на других глядеть ему весело, он и захохотал.

Чиновникам и больно, и обидно, а надо губернатору вторить. Они и захихикали мелким смехом.

Губернатор головы не повернул, а мимо носу, через плечо, наотмашь стал слова бросать:

– Вот за этим самым делом, Малина, я тебя призвал, чтобы ты меня и других чинов важных уважил – смешил. Сичас ты меня рассмешил. Ты, сиволапый, долго ли можешь нас, больших людей, смешить?

– Да доколе прикажете!

– Ну-ну! Мы над мужиком смеяться, потешаться устали не знам, нам это дело привычно. Потешай, пока у тебя силы хватит. Загодя скажу – ты скоре устанешь, чем мы смеяться перестанем.

Для хорошего народу сказки говорю спокойно, где надо, смеху подсыплю – народ заулыбается, рассмеется и дальше опять в спокое слушат. В меру смех – в работе подмога и с едой пользителен. А чиновников что беречь?!

Сердитость свою я убрал, чтобы началу не мешала, сделал тихо лицо, тако мимоходно. Начал тихо, а помалу да помалу стал голосу прибавлять, а смех-то сыпал с перцем, да с крупнотолченым, несуразицей подпирал, себя разогнал, ну, и накрутил.

Губернатор взвизгиват, животом трясет, чиновников скололо, руками отмахиваются, значит, передышки просят.

Я смотрю, чтобы смех не унимался, чтобы смех не убывал. Завернул я большой смех часа на три, а сам в ту пору сел, поел, питья да выпивки велел из трактира принести и на губернаторский счет записать.

Три часа проходят, я еще слов пять сказал – как пару поддал, и опять чиновники от смеху в круги-переверты да в покаточку.

Мне что? Больше смеются – больше смешить стал. Я чиновников-издевальщиков крепко крутонул, а сам по городу пошел – разны дела делал, порученья деревенски справлял.

Время к вечеру пришло. Мне спать пора, я тако загнул, что губернатор всю ночь глоткой ухал, а чиновники тонким визгом завились.

Ну другой день я всю сердитость накопленну в ход пустил. И не только словами смешил, потешал, а и руками и ногами всяки кренделя выделывал – это словам на подмогу, как гармонь к песне. Из присутственных мест из разных палат смех да хохот громом летел по городу!

Городска беднота только ежилась.

– Опять на нас каку-то напасть выдумывают, опять шкуру с нас драть ладятся. Экой упряг времени хохочут.

Чиновники остановиться смеяться не могут. Глянут друг на дружку – их как ременкой подстегнут на новый смех. Через столы переваливаются, по полу катаются. Каждому смешно, что не он один в тако дело попал. И до того досмеялись, что мелки чиновники только ножками дрыгали, да икали, а губернатор только булькал да пузыри пускал.