Малинче - Лаура Эскивель

А еще Малиналли из того разговора с бабушкой узнала, что боги присутствовали в каждом их изображении еще до того, как оно было создано, — будь то на бумаге, на камне, в виде священного цветка или магического заклинания. Прежде чем было произнесено любое слово, которым именовался кто-либо из богов, он — этот бог — уже был в том слове.

— Малиналли, девочка моя, прежде чем ты обретешь свою форму в этом теле, ты уже будешь едина с богом и останешься единой с ним, даже когда твое тело покинет эту землю.

Помолчав, бабушка продолжала:

— Когда я умру, когда окажусь вне времени, тебе будет трудно увидеть, услышать меня, почувствовать мое присутствие. Вот почему я хочу подарить тебе воплощенную в этом камне богиню Тонантцин, ибо она есть наша мать и к ней ты можешь обратиться и попросить все, что хочешь. Я же буду там, в небесах, рядом с нею. Вместе с Великой Матерью мы будем наблюдать за тобою, будем вести тебя по жизни.

Малиналли сжала в руках ожерелье из глиняных бусин, которое она слепила еще давно, в детстве, вместе с бабушкой. На самой большой бусине был изображен лик богини Тонантцин. Сжав бусину пальцами, Малиналли попросила богиню, чтобы та помогла ей вновь обрести свой центр, помогла преодолеть головокружение, которое сводило ее с ума. А еще она попросила дать ей немного сил и вернуть здоровье. Долина Анауак была уже так близко. Малиналли хотела увидеть ее. Она хотела пережить смертельно тяжелый переход через горы. Едва успев произнести про себя эти желания, она уснула. Она покинула свое тело и превратилась в мысль, в мечту, в сон. Теперь ничто не мешало ей быть частью окружающего мира. Ее сознание переплелось с сознанием других женщин-рабынь, и в этот миг Малиналли ощутила сладостное чувство долгожданной свободы. Она представила себя плывущей по безбрежному морю на плоту из переплетенных между собою змей. Она знала, что оказалась в другой реальности, что все, видимое ею, — лишь сон, но столь же точно она знала, что этот сон может обернуться явью — реальностью, лучшей, чем та, которую она знала до сих пор.

Эта новая реальность принадлежала не только ей, но всем подневольным женщинам. Казалось, будто все они в один миг уснули и одновременно увидели один и тот же сон. В этом сне женщины шли босиком по замерзшей реке. Луна отражалась во льду, как в воде. Кожа на женских ступнях, прикоснувшись ко льду, сжималась от холода и рвалась на кусочки. Кровавые следы на льду рисовали карту другого, нового звездного неба. Полная луна ровным светом освещала всех женщин, и вскоре их тела и разум объединились в единое целое. Они превратились в одну женщину, которая противостояла ураганному ветру и питала веру всех тех, кто мечтал об освобождении от мира слез и горьких чувств, ласк и наказаний, любви и крови, рождения и смерти, мира, в котором человек чем-то обладает и внезапно теряет то, что считал своим. Малиналли, оказавшись в теле этой единой великой женщины, увидела вокруг себя двенадцать лун. Ноги ее покоились на рогах поднимавшегося к небосводу полумесяца — тринадцатой луны, выпадавшей из общего цикла. Одним прикосновением руки Малиналли превращала сгустки боли и отчаяния в прекрасные розы. Вдруг она ощутила, что луна уходит у нее из-под ног, уступая место всепожирающему пламени. Этот огонь в одно мгновение испепелил и ее былые мысли. Разум Малиналли превратился в свет, который создавал образы, огненными стрелами вонзавшиеся в сердца людей. Слова же ее несли им огнедышащую правду об истинном значении дарованного человеку богами языка. Малиналли почувствовала, что сгорает дотла — вся, и душой, и телом… Когда она проснулась, в ее глазах стояли слезы, а сердце наполнял едва уловимый аромат прекрасных невидимых цветов.

Отражением отражения была Малиналли в ту ночь. Она шла по главной площади Теночтитлана, а за ее спиной плыла вышедшая из-за горизонта луна. Вытянутая тень, отбрасываемая ее телом на каменные плиты, покрывала большую часть расстояния, отделявшего ее от священного Камня Солнца — алтаря храма. Малиналли вышла на главную городскую площадь ночью, чтобы подойти к храму в одиночестве. Сейчас, когда город уснул, она могла наконец перевести дух. Ей больше не нужно было что-то переводить и растолковывать слова одного человека, обращенные к другим. От нее не требовалось сохранять видимое безразличие перед лицом богов ее предков, иначе испанцы могли бы обвинить ее в идолопоклонничестве. В Теночтитлан отряд Кортеса вошел лишь накануне днем, и Малиналли была поражена величественностью города не меньше, чем испанцы. В самом центре столицы оказался главный храм империи — грандиозное сооружение, план которого отражал представление его основателей об устройстве мира. От храма разбегались широкими лучами четыре мощеные дороги, уходившие на четыре стороны света.

Здесь, оказавшись у подножия Камня Солнца, Малиналли ощутила себя не только в центре города, но и в центре всего мироздания. Солнце, луна, камень-алтарь и она сама были единым неразрывным целым, и именно в этот миг Малиналли осознала: священный камень является отражением того, что не дано увидеть человеческому глазу. Этот каменный круг представлял собой не только символ солнца и ветра и был не только средоточием сил творения, но в то же время являлся отображением всего божественного, что незримо присутствует в окружающем мире и в каждом человеке.

Впервые в жизни Малиналли увидела невидимое и поняла, что время отличается от того, каким она его себе представляла. Она всегда воспринимала ход времени через движение звезд на небе, через смену циклов возделывания земли и сбора урожая, через сменяющие друг друга жизнь и смерть. Понятно ей было время и за шитьем или за ткацким станком. Красивый гуипиль являл собой образец правильно проведенного времени. Именно в виде красивых и полезных вещей проявлялось верно потраченное время. Именно так, из чего-то неосязаемого, оно превращалось в материю, сотканную из упорядоченных, многократно переплетенных между собой тончайших нитей. Украшая вышивкой подол юбки, Малиналли дарила свое время другим людям и разделяла вместе с ними рожденную красоту. Как давно уже не бралась она за шитье или вышивание. Жизнь бок о бок с испанцами полностью изменила ее былые представления о времени. Теперь она измеряла его днями походов, днями сражений, множеством переведенных слов и числом выстроенных при ее посредничестве интриг, союзов и заговоров. Время Малиналли резко ускорило свой ход. У нее не было ни единого свободного мгновения, чтобы остановиться, попытаться обрести новую точку опоры в этом вихре сменяющих друг друга событий. Поток ее времени сбился с прямого пути и, столкнувшись с временем Кортеса, плотно переплетясь с ним, слился почти воедино, завязался прочным узлом. У Малиналли было такое ощущение, что она, сама того не желая, исполнила вместе с Кортесом древний индейский ритуал, когда края одежды мужчины и женщины связывают крепким узлом в знак того, что эти двое являются теперь неразрывным целым — мужем и женой. Это сравнение было не по вкусу Малиналли. Быть привязанной к кому-то — какая же это свобода? Слишком уж расходились ее желания и воля с желаниями и требованиями Кортеса. В этот союз Малиналли вступать не желала. Все произошло помимо ее воли, и было похоже, что эта печать, эта отметина останется с нею навсегда. Она была бессильна перед тем, что ее время переплелось со временем Кортеса. Но в ту ночь, стоя перед Камнем Солнца, Малиналли чувствовала себя уверенной, сильной и спокойной. Свершилось то, чего она ждала так долго, — ей наконец удалось обрести свое место, свою точку опоры во времени или, быть может, даже вне его.

В ту ночь император Моктесума тоже размышлял о времени — о своем времени и о подходившем к концу календарном цикле. От него, так же как и от Малиналли, бежал сон. Император вышел на балкон дворца и посмотрел на главную городскую площадь и возвышавшийся на другой ее стороне храм. Через площадь по направлению к храму шла женщина. Ее белые одежды в лунном свете отливали серебром. Моктесума вздрогнул: в этой женщине он узнал Квиуакоатль, чье появление в Теночтитлане было расценено жрецами как шестое недоброе предзнаменование. Богиня в женском обличье обходила по ночам городские улицы. Она безутешно рыдала и звала своих погибших детей. Вот и сейчас император отчетливо услышал женский голос: «Где же вы, дети мои? Время уходить отсюда! Куда же я вас поведу? Где не смогут настигнуть нас ни боль, ни страдания?» Император похолодел от страха. Кожа его покрылась мурашками. Он хотел развернуться и уйти, но не мог даже пошевелиться. Он попытался успокоиться, привести в порядок мысли, разобраться в происходящем, но разум и память подсказывали ему лишь образы дурных знамений. Сам не зная почему, император вспомнил вдруг диковинную птицу, которую несколько лет назад принесли во дворец рыбаки. На голове у той птицы было зеркало. Моктесума поставил это предзнаменование в ряд с остальными. Первым оно было или же последним — теперь не имело значения. Птица с зеркальной головой, исчезнувшая прямо в руках Моктесумы, когда он едва успел рассмотреть ее, замкнула круг событий и явлений, предвещавших тяжелые времена. Император попытался вспомнить, что удалось ему увидеть в том зеркале, но против воли в памяти его всплыло другое воспоминание: на Теночтитлан обрушился сильнейший ливень. На Камень Солнца низвергался с небес мощный водопад. Струи воды, разбиваясь о камень, с легкостью полировали его, стирая с глыбы барельефы, начертанные предками Моктесумы. Вскоре от алтаря остался лишь гладкий, округлой формы валун. Так оно было на самом деле или нет, в ту ночь уже не мучило императора. Моктесума понял, что близится час его смерти. Смерть подбиралась к нему все ближе и ближе, не предупреждая о себе ни символами, ни предзнаменованиями. Моктесуму начала бить дрожь. Да, его время кончилось, но боялся он не столько за себя, сколько за своих детей, за их будущее. Больше всего он боялся того, что будет с младшими сыновьями: девятилетним Теквичпо и семилетним Аксаякатлем.