Ветер с чужой стороны - Сергей Мартьянов

Например, пока агрегат заправлялся водой, тетя Даша спрашивала:

— Филиппыч, а Филиппыч, сколько вчера накосил?

— Тринадцать и семь десятых гектара, Евдокия Павловна.

— Маловато, Филиппыч… До обязательства не дотянул. Что лее ты?

Филиппыч, тот самый сивый от пыли мужик, который корил Грачева за расплесканную воду, начинал оправдываться, а тетя Даша уже ехала к следующему агрегату и опять спрашивала:

— Петро, сколько вчера накосил?

— Двенадцать с половиной гектаров, а что?

— Филиппыч тебя обогнал, у него тринадцать и семь десятых. Подтянуться надо.

И ехала дальше и находила что сказать каждому, сообщить какую-нибудь новость, передать любовную записочку, обронить ласковое слово.

Такой была тетя Даша. А на сержанта запаса Юрия Грачева через несколько дней появилась в бригадной "Колючке" карикатура. Он был нарисован в хромовых сапогах, выглаженных галифе, заломленной набекрень фуражке, с папиросой в зубах-этаким щеголем, облокотившимся в картинной позе на водовозку. Под карикатурой шли строчки:

У меня одна забота —Увильнуть бы от работы,И хожу я сам не свой,Как устроить выходной?

"Колючку" вывесили поздним вечером, когда молодежь собиралась около вагончиков потанцевать под баян. Все столпились около газеты, кто-то засмеялся, кто-то вслух прочитал куплет. У Грачева к лицу прихлынула кровь. Еще никогда с ним не расправлялись так жестоко! А главное — глупо и не смешно. И не курит он, и галифе у него не такие уже глаженые, и ни разу он не простаивал у водовозки в этакой картинной позе. Чепуха все это!

Грачев резко повернулся и выбрался из толпы. И тут чуть не столкнулся с Павлом Матвеевичем. По случаю вечернего времени он надел старую казачью фуражку и военный китель. В молчании они отошли к току. Позади уже заиграл баян, зашаркали ноги.

— Обидно? — заговорил Доленюк. — Понимаю, что обидно… — он помолчал немного и продолжал, удивляя Грачева правотой своих слов:-Это только в кино показывают, что демобилизованному воину и море по колено, что, дескать, и в мирной жизни он сразу становится героем и все такое прочее. Нет, брат, я знаю, сам на своей гвардейской шкуре испытал. Военный человек привык жить по одной струнке, а тут — совсем другая.

С танцевальной площадки донесся заливистый смех Синицы. Грачев прислушался. А Павел Матвеевич внушал Юрию, что тот не должен обижаться на критику, а обязан привыкать к своей новой службе и нести ее исправно, потому что воде в этой степи цены нет.

— А главное, брось гордыню, живи, как все, — заключил Доленюк.

Грачев удивился, как это он спокойно выслушивает обидное для него внушение. Может быть, потому, что выговаривал ему старый служака, бывший доваторец? И еще он хотел спросить, почему уволилась тетя Даша и где она сейчас, но к ним вдруг подлетела Синица.

— Юр, пошли танцевать! — сказала она и потянула за руку.

Она впервые назвала его не водовозом, а по имени, и Грачев даже растерялся немного, стал упираться. И только для того, чтобы никто из окружающих не посчитал его трусом и нелюдимым, он поглубже нахлобучил фуражку и под одобрительное покрякивание Доленюка отправился вслед за Синицей.

— Да плюнь ты на это! — хохотнула Синица, перехватив его взгляд, брошенный на "Колючку". — Подумаешь? Про меня тоже писали, — добавила она с необычайной доверчивостью.

4

И все же Грачев не мог забыть обиды. На. второй день утром он пролежал с полчаса с открытыми глазами. Мысли о границе и своей судьбе одна за другой лезли в голову, взвинчивая его. Дело было даже не в карикатуре, а во всем, что творилось с ним в эти дни. "Где же вы теперь, друзья-однополчане?" — грустно подумал он, потом встал, молча запряг лошадей, молча отъехал от кухни.

Неподалеку от колодца его догнала пустая полуторка. Из кабины выскочил Нурпеис Ибраев, подбежал к нему, стиснул в своих ручищах. Оказывается, он только вчера, заехав домой, узнал о телеграмме и вот прямо с элеватора, отвезя зерно, завернул сюда. Ой, как хорошо, что встретились! Глаза у Нурпеиса блестели, белые зубы так и сияли улыбкой.

— Садись в машину! Поедем ко мне, гостем будешь.

В первую минуту Грачеву хотелось плюнуть на все, пересесть в машину и укатить к Нурпеису. Но тут же его охватило раздражение при виде счастливой, самодовольной физиономии друга, которому все трын-трава. И Грачев коротко сказал:

— Не поеду.

— Почему? — насторожился Нурпеис.

— Зачем ты меня заманил сюда? — напрямик спросил его Грачев.

— А что?

— Что-что’!.. Расписывал целинную героику, а тут… — " Грачев кивнул на понурно стоящих кляч.

— Вот ты о чем, — негромко проговорил Ибраев. — Так у тебя же никакой профессии нет. Зато дисциплина. Я же директору так и сказал.

Грачев скрипнул зубами:

— Так это твоих рук дело?

— Конечно! Повозишь, пока жатва, потом на курсы поступишь, шофером — станешь. Вот как я…

— Ну, знаешь!.. — перебил его Грачев. — Удружил, называется. Трепло!

Они поругались — жестоко, зло, впервые за все годы дружбы. Тут и возникло у Грачева решение, которое медленно назревало в его душе с первого дня появления а бригаде и которое он скрывал даже от самого себя.

— Уеду я отсюда!

— Ну и проваливай, — неожиданно заявил Ибраев. — Хочешь, я тебе и билет на поезд куплю?

Грачев молча вытащил деньги, отсчитал несколько бумажек, протянул Ибраеву.

— Ты серьезно? — тихо спросил Нурпеис.

— Так точно!

— Ну что ж… Куда брать?

— До Рязани. Там у меня тетка живет.

Нурпеис укатил, а Грачев поехал к колодцу.

На следующий день утром он запряг лошадей в водовозку и под уздцы подвел их к кухне.

— Синица, сама езжай.

— А ты?

— Мне нужно в контору, — и он решительно зашагал от кухни.

Синица закричала:

— Ты с ума сошел? Кто же будет обед готовить? Нельзя мне ехать, слышишь? — и вдруг закончила тревожно и тихо: — Юра, не дури, слышишь?

Но Грачев не хотел ничего слышать. Он шел пешком, чтобы избежать излишних вопросов дотошных шоферов. Нещадно палило солнце. Пылили дороги. Рябило в глазах.

В конторе было безлюдно, и Грачев обрадовался: не будет встречи с директором. Очкастый дядька и рта не успел раскрыть, как сержант припер его к стенке. — Обратно в часть вызывают. Не имеете права отказывать в увольнении. .

И дядька сдался без боя. На прощание он даже пожелал Грачеву новых успехов в боевой и политической подготовке.

В бригаду Грачев возвращался после обеда. Шагал по пыльной дороге и насвистывал старую добрую песню; "Дальневосточная, даешь отпор!" Но на душе было противно: "Все-таки сбегаю. Да еще наврал".

На полпути между озером и бригадой он увидел свою водовозку. Она одиноко стояла на обочине дороги, у копны сена. Лошади, опустив головы, отхлестывались от слепней. Как они очутились здесь? Грачев подошел. У копны лежала незнакомая женщина и тихо стонала. Лицо ее, бледное и потное, кривилось от боли.

— Что с вами?

Женщина дико взглянула на него, кусая губы.

— Уйди, бесстыжий!.. — и закричала, зажимая рот ладонью.

Только тут Грачев заметил темные пятна на бледном лице и все понял. Он испугался. Чем он мог помочь ей? Что нужно делать?

— Воды, — прошептали спекшиеся губы. — Воды, милый.

И тут в голове Грачева мелькнула догадка: это и есть Евдокия Павловна, тетя Даша, бывший водовоз бригады.

Так вот почему она больше не могла возить воду! И все-таки возила, возила почти до самого срока, до самого последнего дня. И сегодня снова. стала в строй, заменив дезертира.

…Грачев настегивал лошадей так, будто выскочил по боевой тревоге. Стоя во весь рост и размахивая солдатским ремнем с тяжелой металлической пряжкой, он мчался к озеру. Вот и вымахнул ослепительный блеск степной воды. На полном скаку, взметая фонтаны брызг, Грачев влетел в озеро.

Вода, та вода, которую он проклинал все время и которую он вез сейчас для тети Даши, была такой драгоценностью, с которой не могло сравниться ничто в мире. Каждую каплю ее он готов был понести в ладонях — лишь бы там все кончилось хорошо.

И он успел. У копны уж хлопотала невесть откуда взявшаяся Синица. Евдокия Павловна терпела последние свои муки, и Грачев отошел в сторону. Потом раздался звонкий крик младенца и Евдокия Павловна стихла.

— Живой? — окликнул Грачев через плечо.

— Живой! — ответила Синица.

— Кто?

— Мальчишка!

И Синица опять что-то стала делать там, а Грачев в бессилии опустился на жесткую щетину жнивья. Что-то перевернулось в нем, и он увидел себя словно со стороны. Как же так? Он считал себя униженным и растоптанным, а тетя Даша совсем и не думала про это. Почему он был уверен, что только на границе — настоящая жизнь, а здесь все скучно и неинтересно?