Ратоборцы - Алексей Югов

Беседовали и о мыслителях Эллады, и об отцах церкви. О веществе и силах. О последних университетских новинках Парижа и Оксфорда, Болоньи и Салерно. О восстании парижских студентов. О побоище их с горожанами. Говорили о знании и авторитете, о том, является ли авторитет необходимою предпосылкою знания или же, напротив, великим препятствием на его пути, как считает Бекон.

Спор об авторитете и знанье неминуемо повлек за собой суждения о догмате папской непогрешимости, который пытался было утвердить и обнародовать еще Иннокентий III и о котором все еще шумели Оксфорд и Сорбонна.

— Не понимаю! — с гневным недоумением сведя седые взъерошенные брови, проговорил Иоанн Карпини. — Как могут злонамеренные находить в этом догмате о непогрешимости папы, вернее, святейшего престола, в делах веры что-либо противное человеческому смыслу?! И возмущаются этим утверждением те самые люди, которые спокойно допускают, что древние философы, даже и не имея святого писанья, были поучаемы свыше!

Турнир переходил в битву!

— Такова догма римского престола — догма, провозглашенью которой воспрепятствовал, однако, целый ряд иерархов самой католической церкви, — все еще стараясь избежать столкновенья, сказал князь. — Наше воззрение другое.

— Простите, герцог, — возразил Карпини, — но разве восточная церковь не утверждает богодухновенность своих путеводителей?

— Собора их! — поправил князь. — Но и то для утверждения какого-либо нового догмата веры необходим вселенский собор, а правом на таковой одна православная, греко-русская, церковь не обладает по причине прискорбного разделенья церквей. А здесь, простите, легат, выдвигается притязанье на непогрешимость одного лишь римского епископа!

— Я убежден, что светлейший герцог понимает непогрешимость папы в делах веры не столь узко, как другие?

— Вы правы, дорогой легат, — отвечал Даниил. — Я понимаю это, как понимаете вы: святейший отец лично — и как человек, и как верующий — может согрешать и заблуждаться, но…

Карпини воспользовался паузой Даниила и договорил за него:

— И даже более! Наместник Христа может быть даже и неверующим… да, да! В глубинах своего сердца папа может даже исповедовать атеизм, но, когда он выступает с высоты апостолического престола, он богодухновенен и, невзирая ни на какие свои грехи и пороки, непогрешим. Господь не допустил бы повреждения церкви своей. Вздумай папа провозгласить что-либо неподобающее — он упал бы бездыханен!.. Скажите, герцог, — внезапно для Даниила спросил его Карпини, — если бы завтра собор всех православных церквей, даже греческой, признал бы за благо воссоединение с нашей римско-католической церковью — полное или в форме унии, — что сказали бы вы?

— Скорбел бы… как русский государь.

— Почему?

— Потому, дорогой легат, что, будучи соседом Венгрии, Польши, Чехии — стран католических, — я убедился, что господин папа утверждает непогрешимость свою и в политике. Как христианин, я чту крест Петра, однако против меча в его руках.

— А разве не помните вы, герцог, — сурово воскликнул легат, — какая судьба постигла всех европейских государей, отвергших верховенство святейшего отца?

Голос прославленного проповедника наполнил собою глухой возок, перст его руки как бы указал поочередно на упоминаемых государей.

— Смотрите: все они гибнут! Все их начинанья бесплодны!.. Генрих… Фридрих Барбаросса!.. Кто был равен ему? И вот прославленный полководец тонет, на глазах всей армии, в жалкой речушке в самом разгаре не благословенного папою похода… Иоанн английский… Стоило папе отлучить его от церкви — и смотрите, герцог, как будто Пандора опрокинула свой ящик бедствий над головою несчастного монарха — восстание баронов! Под угрозою меча своих подданных подписанная хартия!.. Возьмем ныне царствующего императора Фридриха… Что сказать о нем?.. Если бы сей Гогенштауфен возлюбил бога и церковь его, если бы он был добрым католиком, немногие сравнялись бы тогда с ним! Но император восстает против того, кто именуется ключарь царствия небесного, — и смотрите, как рушатся все его предприятия, точно он зиждет их на песке!.. Нет, государь, под ногами тех, кого проклял наместник Христа, под ногами тех разверзается бездна в тот самый миг, когда они уже досягают рукою вожделенной цели, — и все они стремительно гибнут!

Даниил угрюмо посапывал.

— Тогда, — медленно проговорил он, — по-видимому, викарий Христа благословил Батыя… и, — добавил он, — Коррензу.

Уклоняясь от возражений, легат апостолического престола сказал:

— Меня чрезвычайно радует, герцог, что вы изволили высказать открыто все, что препятствует воссоединению церквей. Я верю, что, когда пробьет час, вы, чей голос властно звучит и в Константинополе и в Никее, не откажетесь отдать свою добрую волю и свое могущество на службу святому делу воссоединения церквей… А тогда — смею заверить вас отнюдь не от своего лица, — тогда пробьет час вашего всемирного величия, герцог, и заветная цель вашей жизни будет достигнута.

Замыкаясь и настораживаясь, Даниил сказал:

— Что вы разумеете, святой отец, под этим «всемирным величием»? А также в чем полагаете заветную цель моей жизни?

— Корона первого императора Руссии! Крестовый поход против татар, предводимый императором Даниилом! — громозвучно и вдохновенно провозгласил Карпини.

Лицо Даниила оставалось невозмутимым.

— Видите ли, господин легат, — отвечал он, — разрешите попросту миновать первое и ответить лишь на существенное. Я всегда был врагом вероломства, даже в политике. По договору, который мы только что подписали с ханом, Батый обязуется по первому моему требованию предоставить свою армию в мое распоряжение…

Карпини оцепенел.

— И, я повторяю снова, — продолжал Даниил, — мы чтим крест апостола Петра, но мы скорбим, что в руках его наместников меч Петра упорно подымается против христиан же…

— Вы подразумеваете, герцог, быть может, искоренение альбигойского нечестия? — хрипло спросил Карпини. — Но где же еще примеры?

— Их слишком много! — отвечал князь. — Я коснусь лишь некоторых. Объясните, господин легат, почему и в двадцать девятом, и в тридцатом, и в тридцать втором году особыми буллами святейшего отца потребовалось воспретить всем католическим купцам и государям доставлять Руссии лошадей, корабельные снасти, деревянные изделия? Почему в год и в час Батыева вторжения в нашу Русскую Землю папа Григорий призвал к крестовому походу против Новгородской земли и предал проклятию новгородцев?

Легат безмолвствовал.

— Крестовые походы! — продолжал князь. — Да, крестовый поход — это еще страшной силы катапульта! Вергнутый ею камень мог бы в свое время поразить из Рима не только того, кто угнездился на Волге, но и того, кто в Каракоруме. Однако крестовые походы гораздо лучше запомнил христианский Царьград, чем язычники. Освобождение гроба господня — великое, светлое предприятие!.. Однако зачем же было истреблять третью часть христианской столицы? Кто повелевал вождям крестоносного похода так злочинствовать, и грабить, и разрушать в Константинополе? Папский верховный легат стоял ведь во главе крестоносцев! Он одним словом мог пресечь все это. Ведь вам известно, господин легат, что «освободители» гроба господня — они и Праксителя и Лисиппа перечеканили в грубую бронзовую монету. А из храма Святой Софии вывезли двенадцать серебряных столпов и четыре иконостаса!.. Ободрали драгоценные оклады чтимых икон… В храме же Святой Софии, и в храме богородицы Влахернской, и в прочих церквах кощунствовали непередаваемо!.. Страшусь оскорбить слух ваш, господин легат!.. Но ведь это же варвары!..

5

Снега — будто море — укачивают.

Дрема, раздумье ли заставили князя притенить ресницами очи — о том не знал дворский. А молчит Данило Романович — молчать и ему.

Верх ковровой повозки — на стальных сгибнях — теперь уже целыми днями откинут: потеплело!

Под крутою, под тонкою дугою буланой княжеской тройки поют и поют золоченые! А уж будто и заплетаться временами начинает золотой язычок — нет-нет да и смолкнет, словно прильнет вдруг к золоченой гортани.

Да и как не устать, ведь уж более тысячи верст простерлось от Батыева логова, что за Волгой, до синих просторов переславльских!

Лютый февраль, — а ведь выехали в первых числах его! — раздирал стужею древесину, затворял дыханье всему живущему, когда покидали галицкие Золотую орду. А сейчас, словно бы покачиваясь в парах, масленеет большое солнце — Хорс-батюшко, милостивец, — и тепел и светел, жизнедавче!

Скинул, отшвырнул от лица своего свинцовую полуду морозную, свалил с плеч необъятную шубу облачную и всем-то своим светлоярым, животворящим ликом оборотился к земле.

От хохота Хорсова горят снега!

А еще и не то будет — ведь масленая только неделя — широкий четверг, — а уж и впрямь, до чего ж замасленела дорога. Три дня назад был еще крепок зернистый, залубенелый снег, крепок и хваток к железу: на миг остановился возок — и уж полоз хоть отдирай!