Снега Килиманджаро (сборник) - Эрнест Миллер Хемингуэй
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Где мы останавливались в Париже? – спросил он женщину, которая сидела рядом с ним на парусиновом стуле здесь, в Африке.
– В «Крийоне». Тебе это прекрасно известно.
– С чего мне это известно?
– Мы всегда там останавливаемся.
– Не всегда.
– Там или в «Павильон Анри Катр» в Сен-Жермене. Ты говорил, что любишь это место.
– Любовь – навозная куча, – сказал Гарри. – А я петух, что на ней кукарекает.
– Если ты умираешь, неужели обязательно заодно убивать все, что тебя окружает? Ты хочешь, чтобы после тебя ничего не осталось? Хочешь пристрелить лошадь и жену, сжечь седло и доспехи?
– Да, – ответил он. – Твои проклятые деньги были моими доспехами. Доспехами и конем.
– Не надо.
– Ну хорошо. Не буду. Не хочу делать тебе больно.
– Поздно спохватился.
– Ладно, тогда продолжу делать тебе больно. Так веселее. Раз уж я больше не могу заняться тем единственным, чем мне действительно нравилось с тобой заниматься.
– Это неправда. Тебе многое нравилось, и я всегда выполняла твои желания.
– Господи ты боже, прекрати бахвалиться!
Он взглянул на нее и увидел, что она плачет.
– Послушай, – сказал он, – думаешь, мне весело? Я не знаю, почему так веду себя. Надо полагать, пытаюсь убить кого-то другого, чтобы самому остаться в живых. Когда мы начали разговор, все было нормально. Я не собирался этого делать, но теперь взбеленился и причиняю тебе боль. Милая, не обращай внимания на мои слова. Я правда люблю тебя. Ты знаешь, что я тебя люблю. Я никого так не любил, как тебя.
Он вошел в привычную роль, которой зарабатывал себе на жизнь.
– Ты такой милый.
– А ты сука, – ответил он. – Сучка-богачка. Это поэзия. Она переполняет меня до краев. Гниль и поэзия. Гнилая поэзия.
– Перестань. Гарри, зачем все портить?
– Не хочу, чтобы после меня что-то осталось, – сказал он. – Не люблю что-либо оставлять.
Пока он спал, наступил вечер. Солнце скрылось за холмом, тень укутала равнину, и мелкие животные питались рядом с лагерем; он смотрел, как они подергивают головами и помахивают хвостами, держась подальше от зарослей. Птицам надоело ждать на земле, и они грузно расселись на дереве. Их стало больше. Мальчик-слуга сидел у койки.
– Мемсахиб уйти стрелять, – сказал мальчик. – Бвана хотеть?
– Ничего.
Она отправилась на охоту и, зная, как он любит наблюдать за животными, ушла подальше, чтобы не потревожить небольшой кусочек равнины перед его глазами. Она всегда была внимательной. Ко всему, о чем знала, или читала, или слышала.
Не ее вина, что когда они встретились, с ним уже было все кончено. Откуда женщине знать, что твои слова ничего не значат, что ты говоришь только по привычке, ради собственного спокойствия? Когда он перестал говорить женщинам то, что думает, ложь оказалась намного более успешной.
Дело было не столько в том, что он лгал, сколько в том, что правды не существовало. Он прожил жизнь, и она закончилась, а он все жил и жил, и люди теперь были другие, и денег больше, и он выбирал лучшие из прежних мест и посещал те, где еще не бывал.
Если не думать, все было чудесно. Крепкое нутро позволило ему сохранить себя, когда другие сломались, и он делал вид, что ему плевать на работу, которой он больше не может заниматься. В глубине души он говорил: я напишу об этих людях, этих богатеях; я не из их числа, я шпион в их государстве; я выберусь отсюда и напишу о них, и в кои-то веки это будут слова человека, который знает, о чем говорит. Однако он никогда этого не сделает, ведь каждый день, что он проводил, ничего не написав – проводил в комфорте, проводил человеком, которого презирал, – каждый такой день притуплял его талант и размягчал волю к работе, и в конце концов он вообще перестал работать. Его новые знакомые казались намного приятней, когда он не работал. В Африке он провел лучшие дни своей жизни и теперь вернулся сюда, чтобы начать все заново. Это сафари нельзя было назвать комфортным. Никаких трудностей – но и роскоши никакой, и он думал, что сможет встряхнуться. Что сгонит жирок со своей души, подобно бойцу, который уходит в горы, чтобы тренировками выжечь лень из своих мускулов.
Ей эта идея понравилась. Она пришла от нее в восторг. Она приходила в восторг от всего волнительного, от любой перемены декораций, от новых людей и приятных вещей. И ему казалось, что воля к работе возвращается. Если это конец, нельзя вести себя как змея, которая кусает собственный хвост, потому что ей перебили позвоночник. Эта женщина не виновата. Если бы не она, нашлась бы другая. Раз он жил во лжи, придется попробовать в ней и умереть. За холмами раздался выстрел.
Она была метким стрелком, эта сучка-богачка, эта заботливая сиделка, убийца его таланта. Чушь. Он сам уничтожил свой талант. Нельзя винить эту женщину лишь потому, что она о нем заботилась. Он уничтожил свой талант тем, что не использовал его, что предавал самого себя и свои принципы, уничтожил выпивкой, которая притупила восприятие, ленью, бездельем, снобизмом, гордостью и предубеждением, всеми правдами и неправдами. Что это? Каталог старых книг? И кстати, в чем заключался его талант? Да, талант у него был, но вместо того чтобы использовать его, он им спекулировал. Он никогда ничего не делал – он только мог бы сделать. И он выбрал иной способ зарабатывать на жизнь, не ручку и не карандаш. Как странно: когда он влюблялся в очередную женщину, у нее всегда оказывалось больше денег, чем у предыдущей. Но когда любовь проходила, когда он начинал лгать – как лгал сейчас этой женщине, у которой было больше всего денег, все деньги мира, у которой был муж и дети, которая заводила любовников и разочаровывалась в них и которая нежно любила его как писателя, как мужчину, как спутника и как трофей, – странно, что когда любовь проходила и он начинал лгать, женщина получала за свои деньги больше, чем когда он действительно любил ее.
Мы все занимаемся тем, для чего созданы, подумал он. Что бы ты ни делал, в этом твой талант. Он торговал жизненными силами, в том или ином виде, а когда в сделку не вовлечены чувства, можно сторговаться на
