История крестовых походов в документах и материалах - Михаил Заборов

[Потом], радуясь и плача от безмерной радости, пришли наши поклониться гробу Спасителя Иисуса и вернуть ему свой долг[288]. На следующее утро незаметно наши влезли на крышу храма, бросились на сарацин и, обнажив мечи, стали обезглавливать мужчин и женщин; иные [из них] сами кидались с кровли вниз. Видя это, Танкред впал в сильный гнев.

Гл. 39. После того наши [сеньоры] постановили в совете, что каждый подаст милостыню и сотворит молитвы, дабы бог избрал, кого пожелает, чтобы он царствовал над другими и правил городом. [Предводители] распорядились также убрать вон тела убитых сарацин, которыми был полон почти весь город и которые распространяли сильное зловоние; и оставшиеся в живых сарацины вытаскивали покойников за городские ворота и складывали их в кучи величиною с дом. Никогда и никто еще не слышал и не видел такого истребления язычников; и было приказано сложить костры, подобные пирамидам, и никто не ведает их числа, кроме одного бога. Эмира же и других [сарацин], которые были с ним, граф Раймунд приказал вести к Аскалону живыми и невредимыми.

На восьмой день после того как город был взят[289], [сеньоры] избрали князем города герцога Готфрида[290], который одолел язычников и спас христиан. Точно так же в день св. Петра в цепях избрали патриархом мудрейшего и достопочтеннейшего мужа по имени Арнульф[291]. Этот город был взят христианами бога в пятницу 15 июля.

Gesta Francorum et aliorum Hierosolymitanorum, p. 194—206.

Из хроники Раймунда Ажильского «История франков, которые взяли Иерусалим»

Когда все осадные приспособления были готовы и великие труды наши подошли к окончанию, князья устроили совет и сказали: «Пусть каждый человек приготовится к бою на 14-е[292]. Пока же пусть все пребывают на страже, молятся и творят милостыню. Повозки вместе с мастерами[293] пусть будут впереди с тем, чтобы мастеровые снесли стволы, колья и жерди[294], а девицы пускай плетут фашины из прутьев. Повелевается, чтобы [каждые] два рыцаря изготовили один плетеный щит, либо лестницу. Выкиньте прочь всякие сомнения насчет того, чтобы сразиться за бога, ибо в ближайшие же дни он завершит ваши ратные труды». Все это было тщательно выполнено. Затем постановили, кто из князей, действуя со своими людьми, какую часть города будет атаковать и в каких местах будут пущены в ход осадные орудия, а также какие именно.

Сарацины, видя, что у стен города расставлено множество осадных приспособлений, которые тут были изготовлены, так хорошо укрепили менее прочные места стен, что некоторым казалось безнадежным делом брать их. С наступлением дня, назначенного для приступа, герцог[295] и граф Фландрский, а также герцог Нормандский, удостоверившись, что сарацины подготовляют против наших осадных орудий столько оборонительных укреплений — и каких! — всю ночь перевозили свои орудия, тараны и подвижные башни к той части [укреплений] города, которая расположена между церковью св. Стефана и Иосафатской долиной[296]. Вы, те, которые это читаете, не думайте, что это был маленький город и что тут не требовалось каких-либо особенных усилий. Ведь от того места, где все эти, разобранные на части, орудия были изготовлены, до того, где их собрали, была целая миля.

И когда занялась заря и сарацины увидели все орудия и палатки, перенесенные сюда под покровом ночи, они были поражены ужасом. Да это поразило не только сарацин, но и нас самих. Тут уж всякий из верных[297] мог въяве убедиться, что с нами десница господня.

Все это перемещение произведено было потому, что место тут было ровным и подходящим для того, чтобы придвинуть осадные орудия [ближе] к стене, а сделать это нельзя было иначе, как на ровном месте; и еще по той причине, что эта часть города казалась менее укрепленной и находилась дальше всего от лагеря. Расположена она на севере.

С неменьшим усердием трудился граф и его люди на горе Сион, что к югу от города; и здесь было у него много помощников, именно, Гийом Эбриак, а с ним все генуэзские моряки, которые в Яффе потеряли свои корабли, как мы уже [о том] рассказывали[298]. Но им удалось прихватить с кораблей веревки, а кроме того, сумели понаделать молоты, топоры, крючья, а также заступы и секиры, — все это нам было крайне необходимо. Но что же мы так затягиваем [повествование]?

И вот уже настал день, определенный для сражения[299], и завязался бой. Но прежде всего мы хотим заметить вот что: по нашему мнению, а также [по мнению] многих других, в городе было [тогда] до 60 тысяч мужчин, годных носить оружие, за вычетом малолетних и женщин, которым не было и числа. А из наших пригодными к оружию было, как мы считали, не более 12 тысяч; да к тому же у нас имелась масса калек и бедняков. Рыцарей же в нашей рати было 1200 или 1300 и, как я полагаю, не более. Мы говорим это затем, чтобы вы поняли: все, будь то малое или великое, что предпринимается во имя господне, делается не вотще, — об этом и будет рассказано на следующей странице.

Едва наши начали придвигать башни к стенам, со всех сторон полетели камни, пущенные из метательных орудий, и стрелы, бесчисленные, как град. Но слуги божьи терпеливо вынесли все это, порешив в своей вере либо погибнуть, либо уже теперь отомстить за себя неприятелю. Битва шла без каких-либо признаков победы; но когда наши пододвинули орудия к стенам, оттуда стали бросать не только камни и [пускать] стрелы, но и стволы деревьев и зажженные пуки соломы; потом они начали кидать в наши орудия просмоленные, намазанные воском и серой деревяшки, обертывая [их] в горящие тряпки. Я говорю, что они были со всех сторон обмазаны серою и еще утыканы гвоздями для того, чтобы куда бы ни попадали, цеплялись, и цепляясь, воспламеняли бы. Деревья же и солому кидали, чтобы хоть пламя остановило тех, кого не могли сдержать ни меч, ни высокие стены, ни глубокий ров. В тот день сражение длилось с рассвета до заката солнца — никогда, думается, не было содеяно ничего более изумительного. И все мы неустанно взывали ко всемогущему богу, величая его нашим предводителем и поводырем и полные веры в его милосердие.

Но пришла ночь[300] и удвоила страх в обоих вражеских лагерях. Сарацины боялись, как бы наши не овладели городом посреди ночи или как бы они хотя бы на следующий день, уже взломав предстенные укрепления и засыпав ров, не одолели бы и внутреннюю стену. А наши опасались лишь одного: чтобы сарацины не подожгли каким-нибудь способом придвинутые к стенам орудия, упрочив тем самым свое положение. Потому-то обе стороны наблюдали друг за другом, трудились без устали, в заботах никто не спал.

Здесь — твердая надежда, там — сомнение и страх. Одни, добровольцы, действовали именем бога, с намерением взять город; другие, вынужденные против своей воли сопротивляться, поступали сообразно законам [вере] Магомета. Вы сочтете чудом те усилия, которые были затрачены за ночь обеими сторонами... С наступлением утра[301] нашими овладел такой пыл, что они подошли к самым стенам и придвинули туда свои орудия. И сарацины [тоже] изготовили столько орудий, что каждому нашему противостояло девять или десять и таким путем понаделали множество помех нашим стараниям. Между прочим, этот день был как раз девятым, о котором некий священник предрекал, что город будет взят именно в этот день. — Но к чему так затягивать рассказ?

Уже наши орудия были разбиты ударами бесчисленных камней, и наши валились от усталости, многие были утомлены до крайности. И все же нам еще оставалось божье милосердие, никогда не победимое, никогда не одолимое, всегда ниспосылаемое среди величайших опасностей.

Поистине негоже обойти один случай [а именно тот], когда две женщины хотели околдовать одно из наших камнеметательных орудий: камень, с силою выпущенный из него, угодил в этих женщин, творивших чародейство, и убил наповал вместе с тремя малыми девочками; удар этот, исторгнув их души, отвратил чары колдовства.

Когда же около полудня все наши пришли в смятение — и от изнеможения, и от отчаяния — ведь каждому из наших противостояли многие противники, да и стена была прочна и высока, и у неприятеля всего было вдоволь, к тому же врагам благоприятствовали те самые обстоятельства, которые нам шли во вред, — посреди такого смятения в наших рядах и, напротив, подъема [в рядах] неприятелей, явилось нам божественное милосердие, которое превратило нашу печаль в радость, да не отвратится она от нас никогда. Уже было подействовали кое-чьи советы отвести орудия, часть коих [вовсе] сгорела, другая была разбита, — [и вот, в этот самый миг] некий рыцарь, стоявший на Масличной горе, стал размахивать своим щитом перед теми, кто был от воинства графа[302], и прочими, словно подавая тем самым знак, чтобы двинулись на город. Кто был этот рыцарь, мы так и не сумели разузнать. Ободренные этим знамением, наши, уже было изнемогшие, пустились бежать к стенам, другие начали приставлять лестницы и закидывать веревки. Какой-то молодой воин зажег стрелы и стал пускать их в мешки, которыми обкладывались укрепления, что сарацины сделали как раз с воздвигнутыми напротив деревянной башни герцога и обоих графов[303]; набиты же мешки были хлопком. Огонь, разгоревшись здесь, обратил в бегство тех, кто оборонял укрепление. Тогда герцог и находившиеся с ним быстро перекинули щитовое прикрытие из сплетенных прутьев, которое закрывало башню спереди — сверху до середины, и, сделав мост, неустрашимые, стали таким образом прорываться в Иерусалим.